Сталинский социализм. Практическое исследование - Клаус Хессе

Енукидзе и Петерсон, Корк и Фельдман, Ягода и его заместители по наркомату, начальники отделов НКВД относились именно к такой категории большевиков. К тем, кого следует называть непреклонными, несгибаемыми, “фундаменталистами”. Они, да и не только они, в силу своего политического опыта не могли не понимать, к чему все идет. А к решительному сопротивлению их могло подвигнуть многое, но окончательно – вступление СССР в Лигу наций, пошедшая полным ходом подготовка создания Восточного пакта. Иными словами, воссоздание хотя и с новыми задачами, но все той же пресловутой Антанты, которая не так давно открыто боролась с Советской республикой в годы гражданской войны.

Повлиять на радикализацию настроений мог и отказ – перед прямой угрозой фашизма – от прежней замкнутости, своеобразного сектантства Коминтерна, первые попытки создать народные фронты, объединившие вчерашних заклятых врагов – коммунистов и социал-демократов. Наконец, последней каплей, переполнившей чашу терпения, могло стать и известное Енукидзе стремление Сталина изменить конституцию, исключив из нее все, что выражало классовый характер Советского Союза, его государственной системы.

Когда же мог возникнуть заговор с целью отстранения от власти группы Сталина? В протоколе допроса Ягода утверждает: в 1931-1932 гг. Вполне возможно, ибо именно тогда разногласия в партии достигли своего очередного пика: “дела” Слепкова (“школа Бухарина”), Сырцова-Ломинадзе, “право-левой” организации Стэна, группы Рютина, высылка за связь с последней в Минусинск и Томск Зиновьева и Каменева. Но все же, скорее всего, тогда возникла еще неясная, не вполне оформившаяся мысль. Заговор как реальность, вероятно, следует отнести к концу 1933-го – началу 1934 г., как своеобразный отклик на дошедший до Советского Союза призыв Троцкого “убрать Сталина”, совершить новую, “политическую” революцию, ликвидировав “термидорианскую сталинистскую бюрократию”.

Разумеется, обязательно должно насторожить отсутствие улик, прямых или косвенных, но неопровержимых. А для этого следует задуматься: бывают ли вообще в подобных случаях улики? Могли ли они быть получены при расследовании дела “Клубок”, и если могли, то какие? Планы ареста узкого руководства, списки будущего ПБ и правительства, что-либо подобное? Или списки заговорщиков, да еще заверенные их подписями? А может, заготовленные предусмотрительно декларации, декреты, указы для оглашения сразу же после захвата власти? Вряд ли, ибо нормальный заговорщик, готовящий к тому же государственный переворот, сделает все возможное, дабы избежать существования такого рода улик».

Доказательством того, что дело ограничивалось не только обсуждением объективных возможностей, Жуков считает тот факт, что совпадающие показания нескольких обвиняемых о четырех тщательно проработанных вариантах ареста политического руководства ни в коем случае не могли быть сфальсифицированы следователями. Ведь детали такой акции – вплоть до указания расположения комнат и кабинетов, существующей там охраны, наилучшего и самого надежного варианта ареста членов узкого руководства – никак не могли быть доверены следователям! Только в контексте этой информации дальнейшие действия сталинского руководства становятся очевидными: Сталин решил «только теперь, после того как участие НКВД в подготовке переворота стало очевидным, подчинить комиссариат и его основные подразделения своему влиянию с помощью партии». Прокурорская проверка практикуемых ГПУ с начала тридцатых годов репрессивных мер, введение системы личных рангов, организация генерального штаба в армии и изменения в структуре управления и политической ориентации Коминтерна – шаги, сделанные с учетом политических изменений на мировой арене, связанных с огромной агрессивностью фашистского блока.

Какое влияние все это оказало на дальнейший ход событий? Кто из заинтересованных лиц лгал, когда и почему? То, что очень серьезные противники социалистического развития СССР имелись не только за границей, так же очевидно, как тот факт, что многие руководящие кадры партии, государственного аппарата, армии и служб безопасности были недовольны личной карьерой и, конечно, генеральной линией партии. То, что в серой зоне личных амбиций, неудовлетворенности и озлобленности имелись точки соприкосновения для обсуждения политических альтернатив, то, что здесь находили отклик троцкистские эмиссары, то, что в конечном счете речь шла об обсуждении возможностей, можно представить уже на основании процесса перестройки. Уже на основании содержания этого разговора ни записей, ни других документов быть не могло.

Именно они, вероятно, гораздо более вероятно, указывали на подделку указа.

Как сильно Тухачевский и его окружение были охвачены бонапартистским «великодушием»? Ответ на этот и многие другие неразрывно связанные с этим вопросы не может быть дан до сегодняшнего дня.

Тот, кто учитывает нынешние трудности нахождения истины, получает, по крайней мере, более полную картину проблем, побочных и дальних следствий, которые так или иначе но в любом случае – с учетом опыта взаимодействия нацистского вермахта с пятой бригадой во Франции – были связаны с требующимися в то время политическими решениями.

Существует множество неоднозначных вопросов.

Не претендуя на абсолютную истину, можно все же сказать, что как имеющиеся в настоящее время источники, так и их соответствие историческим процессам подтверждают обвинения против Тухачевского и других подсудимых. При этом нельзя забывать о том, что процент осужденных за контрреволюционные преступления так сильно колеблется, что уже на этом основании нужно судить о больших различиях между фактическими, мнимыми или сфабрикованными преступлениями. Это предположение основывается на бросающихся в глаза различиях между 1938-м и 1939 годами и большом количестве осужденных после 1946-го, а также на выросшем примерно на один миллион и даже на 1 700 000 количестве людей (от 1,1 до 1,8 % трудоспособного населения), которые были заключены в тюрьмы между 1939-1941 годами и после 1948 года. Конечно, совсем не случайно, что среди этих осужденных было непропорционально много офицеров, ученых, инженеров и других людей из верхнего, среднего и более низкого уровней управления: они жили в среде, в которой имелись очень разные и куда более серьезные конфликты из-за интриг, карьеры и влияния, чем среди простых рабочих и колхозников.

Но количество несправедливо пострадавших от таких обвинений, даже по сравнению с аналогичными современными показателями, не меньше. Однако в остроте внутренних споров об укреплении единственной социалистической страны и в то время только набирающей обороты резкой эскалации международных отношений можно заметить связи, которые при обсуждении этой драмы никогда не стоит упускать из виду. Ложный пафос, с которым Германн излагает свои соображения, оборачивается против него и ему подобных: для них в то время и даже сегодня речь идет не о «правде о большой лжи». Здесь – вполне в духе Йозефа Геббельса – ложь об исторической правде повторяется до тех пор, пока достаточно наивные люди думают, что «еще что-то могло случиться».

До настоящего времени не ясно, в какой степени арест, осуждение и казнь Тухачевского и других маршалов, генералов и офицеров предотвратили военный переворот и расстроили формирование «пятой колонны», а также было ли это в какой-либо степени результатом коварной интриги Гейдриха или здесь имели место быть сфабрикованные НКВД обвинения. В целом вопрос о причинах репрессий нужно рассматривать с разных позиций. То, что со стороны кулаков было активное сопротивление, поджоги, массовый забой скота и другие формы саботажа, – точно такой же факт, как и то, что в борьбе с этими явлениями допускались не просто перегибы, но страшные несправедливость и преступления. Шолохов в двух своих письмах со всей срочностью привлекает внимание Сталина к тому, что «умирают от голода колхозники и единоличники; взрослые и дети пухнут и питаются всем, чем не положено человеку питаться, начиная с падали и кончая дубовой корой и всяческими болотными кореньями», так как последнее зерно конфисковано.