Девять девяностых - Анна Матвеева

Один из таких вечеров стал счастливым уже без всяких «почти». Татиана велела ей приехать на станцию метро «Alésia» (стены на станции кафельные, как в туалете), встретила на выходе и вела довольно долго вперед с загадочным видом.

Оказалось — квартира! Крохотная, туалет общий — на два этажа. В комнате — собственная раковина, как в больничной палате. На стене — гравюра, вид Нельской башни. И целый список условий: чужих не водить, с собаками не пускать, как только квартира потребуется хозяевам — немедленно съехать. Хозяева жили в Америке, муж-филантроп и жена-мегера. Квартиру сдавал муж, «очень благотворительный», по мнению Татианы, человек.

— Обрати внимание, станция названа в честь битвы при Алезии. Верцингеторикс против Цезаря.

Ада переехала на следующий же день. Целовала пол, обнимала собственную раковину (засорившуюся), молилась на гравюру с башней.

Свой угол в Париже!

Париж в последние месяцы изменился.

У него много что было припрятано для Ады — он просто не спешил показывать всё сразу. Это как в браке — люди не торопятся предъявить весь свой характер цельной глыбой. Потихонечку открывают то одно, то другое.

Ада и не думала, что здесь будет в таких подробностях представлен многоликий арабский мир.

Не догадывалась, что французы настолько расчетливы и прагматичны — знакомая кассирша позвала ее однажды выпить чашку кофе и два часа, оплаченные этой чашкой, соображала, чем Ада может быть ей полезна. Таких примеров — как выпитых за день порций кофе.

Ада не могла себе представить, что русских в Париже называют «Ле Попоф» и вовсе не спешат привечать. Не знала, что парижане в массе своей — ксенофобы и мрачные пессимисты.

Месяца через три после града на бульваре Татиана взяла ее с собой в один русско-французский дом. Точнее, в квартиру. Еще точнее — квартирёшку. Две комнатки и недокухонька. Туалет прячется за стеной, как встроенный шкаф — извиняясь всем видом за свое существование.

— Зато район хороший, Монсо, — сказала Татиана, когда они ехали в метро. Татиана везла пирожные в красивой коробке, а глупая Ада — букет белых роз. Гордилась, что выкроила денег на эти цветы — оказывается, грубейшая этикетная ошибка. С цветами — только на свадьбу и похороны.

— А у нас — день рожденья, — сказала Татиана, похлопывая Аду по плечу. Ада ужасно расстроилась. Куда теперь этот букет? Татиана вздохнула: ну, поскольку Надя — бывшая москвичка, то она, возможно, даже обрадуется.

Так и получилось. Розы приняли с благодарностью и тут же унесли с глаз долой.

Вообще довольно скучные были гости, все говорили на французском, много пили и шутили. Говорили только про еду. Ада смущалась, ей не хватало языка — вот как некоторым не хватает денег или смелости. Отвечала на простые вопросы, и только. Дочка Нади — с виду ровесница Ады, голова наполовину бритая, как у каторжницы. Зовут — Дельфин. Имя подходило широкому рту и маленьким глазкам. Дельфин не проявила к Аде никакого интереса за пределами обычной вежливости и еще до десерта отправилась к себе в комнатку. Надя проводила ее напряженным взглядом, а муж ее — вот уж кто француз так француз! еще и Ален, — потрепал жену по плечу, как будто говорил: ну, не переживай. В этом жесте Ада увидела своего папу — так ясно, остро увидела, что глазам тут же стало горячо. К счастью, кускус, который она жевала, был страшно острый — и все решили, что слезы на глазах у «русской Белоснежки» — от перца.

Ада впервые видела Париж изнутри — вот какой у него, оказывается, вкус. Перец и слезы.

— С этой Дельфин — одни проблемы, — сказала Татиана, когда они уже почти что спустились в метро, но в последний момент всё же решили погулять в парке — дойти до следующей станции. День был хороший, теплый, не сказать, что зима. В Екатеринбурге сейчас наверняка сугробы ростом с человека. Детей кутают в шарфы до самых глаз. А здесь в воздухе было что-то неясно-свежее, весеннее. Татиана даже сдернула с шеи платок, и от него поднялся теплый аромат — Ада знала эти духи, у них было собачье имя «Трезор».

Раньше она очень любила духи — даже больше нарядов и уж точно сильнее, чем украшения. В школе у Ады были мыльно-сладкая «Шахерезада» и рижский «Диалог», который она помогала тратить маме на пару с Оленью. Потом появились наконец французские — «Исфаган». Флакончик был в форме урны для праха, а запах — как обморок. На рынке в Екатеринбурге эти духи называли «Испахан».

В Париже Ада каждый день по пути на работу заходила в «Сефору» — и бесплатно пшикалась «Трезором». Она даже красилась в этом магазине: у одного стенда ресницы, у другого — губы. Обязательно крем для рук. Между прочим, не одна Ада так делала — со временем с ней даже начали здороваться соседки по стендам, любительницы дармовой красоты.

Татиана, вместо того чтобы продолжить рассказ о Дельфин — весьма интересный для Ады, потому что эта недобритая девушка ей чем-то понравилась, — так вот, Татиана стала рассказывать о парке Монсо, потому что гид в ней с разгромным счетом побеждал все прочие ипостаси.

Парк — бывшее владение герцога Орлеанского, который, как известно, был масоном — и потому здесь так много масонских символов.

— Обрати внимание на эту египетскую пирамиду, — сказала Татиана, обнимая широким лекторским жестом довольно-таки невзрачную — как на детской площадке — кирпичную постройку.

Еще в Монсо нашелся памятник Шопену — он так вдохновенно играет на рояле, что доводит до слез примостившуюся в ногах слушательницу.

И памятник Мопассану.

— И еще, обрати внимание…

— Расскажи про Дельфин, — невежливо перебила Ада. Татиана обиделась, гид внутри нее предлагал немедленно распрощаться с дерзкой девчонкой и не встречаться неделю как минимум! Но вдруг, впервые в жизни, капитулировал перед другом.

— Ну, раз тебе неинтересно про Монсо…

— Мне очень интересно! Кстати, это ведь здесь казнили коммунаров?

— Да, — сказала Татиана. — А про Дельфин рассказывать особенно нечего. Малышкой была такая прелестная билингва. Моя Шарлотт, например, вообще не хотела говорить на русском — и сейчас не говорит. И училась всегда плохо.

Татиана тяжко вздохнула. Ей было обидно за свою Шарлотт, которая всегда пребывала на задних ролях — «у озера», как говорят в кордебалете. (Ада кое-что знала про балет — в детстве мама пыталась увлечь ее этой каторгой, но, к счастью, педагоги сочли девочку «аморально ленивой».)

— Надя и Марк всю жизнь для Дельфин расписали вперед — вот, знаешь, как портреты рисуют по клеточкам. Но ведь жизнь — это не живопись. Года три назад началось — плохая компания, выпивка, Надя боится, что и наркотики. Сейчас Дельфин под домашним арестом, потому что была какая-то история то ли с угоном машины, то ли с дракой. Марк проще ко всему этому относится, он участник парижского мая.

— Да ты что! Неужели правда?

— Правда. «Запрещать запрещается», и всё такое. На самом деле это старая песня — все бунтари в Париже превращаются в буржуа. Это естественный процесс, как приход весны.