Девять девяностых - Анна Матвеева

В конторе Женечки работала курьером сорокалетняя дурочка — Галя. Она всегда называла Аду Адой Андреевной, а Олень — Ольгой Станиславовной. Звонила откуда-нибудь с вокзала:

— Ада Андреевна, это Галя!

Всё у нее было перепутано в голове, у этой бедной Гали. А теперь всё перепуталось в голове у Ады Андреевны, всё смешалось, как в доме Облонских. Она сидит в парижском кафе, прижавшись к стеклу, по которому течет уже просто какой-то водопад. Совсем с ума сошла погода, так сказала бы мама Олени, женщина простая и мудрая.

Это обращение — «мать» — оно, наверное, вылетело у Татианы случайно. Так иногда случайно вылетают у людей из рук деньги. Или обещания, о которых они потом жалеют.

Татиана махнула официанту, он тут же прибежал. Принес кяраф д’о — воду в графине, кривом, как больничное судно для мальчиков. Этого добра в Париже хватает — воды из-под крана, бесплатно. В Екатеринбурге о таком даже подумать страшно.

Ада с трудом выпила глоток. Хорошая такая д’о. И за окном тоже течет — никак не прекратится этот дождь!

— Что же мне с тобой делать, — загрустила Татиана. — Домой взять не могу, это исключено. На родину ехать, я так поняла, ты не собираешься.

— Мне есть где жить, — сказала Ада, с трудом удерживая внутри проглоченные булочки — они рвались на волю, как все заключенные. — Вот только работу найти не могу.

— Ты ведь знаешь французский? — уточнила Татиана.

Ада кивнула.

И тут кончился дождь. Солнечный свет как будто кинжалом ударил по стеклам, посетители даже зажмурились.

Татиана расплатилась, дошла вместе с Адой до метро. Попрощались — до завтра.

— Париж, спасибо, — шептала Ада. — Я всё-всё-всё сделаю, только чтобы тебя не подвести. Ты не пожалеешь!

Город смеялся и плакал, мокрые листья деревьев и синие капли неба — как улыбка сквозь слезы.

Тогда Ада еще не знала, что это было ее самое счастливое время в Париже. Как на колесе обозрения, которое начнут ставить через пять лет в Тюильри — сначала ты выше всех, а потом — всегда вниз.

Правда, это парижское колесо крутят несколько раз подряд для каждого. Олень, когда пошли на второй круг, чуть кондратий не хватил — по ее же собственному признанию.

Испугалась, что будет теперь крутиться здесь до вечера.

Олень всегда боялась высоты.

Возможно, Татиана пожалела Аду потому, что увидела в ней себя. Такую же студентку, тощего птенца, который прилетел в Париж из Кирова — и сразу понял, что здесь и только здесь проведет свою жизнь.

А может, она увидела в ней собственную дочь Шарлотт — пока еще школьницу, но кто знает, что ей взбредет на ум через год?

А может, у Татианы, так совпало, был удачный день, и ей захотелось принести судьбе жертву. Ну вроде как выкупить право на счастье, пожертвовав чем-то незначительным и не очень дорогим.

Батюшка из Пензы, которому именно в этот момент, далеко отсюда исповедовалась Людмила Герасимовна, возможно, сказал бы, что жертвовать лучше тем, чего терять не хочется.

Но батюшка был далеко, и вообще у каждого не только свой Париж, но и свой крест.

В плохие дни Ада видела на верхушке Башни крест, в хорошие — трамплин, а в обычные — просто антенну.

Татиана назначила встречу рядом с кинотеатром. Станция метро «Odе́on». Ада вышла заранее, из экономии — да и просто потому, что близко, — пошла пешком по длинной, как жизнь, улице Ренн. Башня Монпарнас чернела позади, как громадный восклицательный знак.

День был холодный, но ясный, небо над бульваром Сен-Жермен — ярко-синее, с белыми облачными разводами. Похоже на камень лазурит.

Прохожие в шарфах, в перчатках. Одна мадам даже в норковом манто — и в туфлях на босу ногу! Вливаются в метро ровно, как будто их всех пропускают туда через воронку.

Татиана пришла ровно к девяти, как договаривались. Нашарила ниже домофона неприметную кнопку — перед ними открылась служебная дверь в кинотеатр.

— Будешь мыть холл и туалеты вечером и убирать зал после каждого сеанса, — администраторша перечисляла обязанности Ады с таким воодушевленным видом, как будто расписывала контракт кинозвезде. — Как тебя зовут, Ада? Буду звать тебя Адель.

«Назови хоть Гантенбайном, — думала Ада. — Или вообще — Измаилом. Главное, что у меня есть работа!»

Татиана сказала, это надо отметить. Пойдем в «Леон», угощу тебя мидиями. Любишь мидии?

Ада пожала плечами.

— Ну вот заодно и узнаем — любишь или нет.

Оказывается, мидии очень вкусны — особенно если их варят в белом вине с пряностями, а ты сама так давно не ела горячего. Татиана раскрыла мидию, показала Аде, как доставать черным панцирем вкусное рыжее мясцо — словно щипчиками. Когда в черной кастрюльке остался душистый бульон, Татиана покрошила туда белый хлеб — и они вылавливали его ложками. Ада захмелела от сытости и радости — у нее теперь есть работа. И, кажется, подруга — пусть и старше на двадцать лет.

Когда они расставались в тот вечер, у станции метро «Saint-Germain-des-Prе́s», Татиана сказала Аде:

— Знаешь, если у французов кто-то вдруг начинает сильно чудить, они говорят: «Ищите русского дедушку!» Раньше меня это обижало, а сейчас я думаю: это, наверное, комплимент.

В каждом из нас уживается множество личностей, и одна берет верх над другими — по ней нас и судят окружающие, она и создает нашу судьбу. «Судьба» — от слова «судить».

Вот, например, Олень была прежде всего — друг.

А в Татиане всех побеждал — гид.

Любимое выражение — «Обрати внимание».

— Обрати внимание на эти каменные шары у порога. Они здесь не только для красоты. Так парижане берегли свои дома — чтобы экипажи не обдирали стены при въезде.

— Обрати внимание — видишь, там, слева, рельеф, голова коня? Можно подумать, что хозяин дома любил лошадок, но на самом деле здесь раньше торговали кониной.

— Обрати внимание, мы идем мимо Ботанического сада. Помнишь историю про страшный голод во время франко-прусской войны? Парижане съели всех животных из местного зверинца!

Сколько же Татиана всего знала!

И как это грустно — про животных.

Ада вдруг вспомнила: папа рассказывал, что в здании нынешнего монастыря рядом с екатеринбургским зоопарком во время войны жил слон, эвакуированный из Москвы. Жил он, говорил папа, прямо в алтаре.

Папы ей не хватало сильнее всех. А мама посмеялась бы, узнав, какую работу нашла себе дочь в Париже. Уборщица! Да после Адиной уборки в комнате следовало начинать еще одну.

Зато уроки борьбы с брезгливостью пригодились. Туалеты — они всё равно туалеты, хоть и в Париже. Сплошь тяжелое ударение и глубокое придыхание.