Великая сталинская империя - Юрий Фролов

А в 1946 году, когда разразился послевоенный голод в СССР, морально подавленное большевизмом сознание простого трудяги и интеллигента просто не вмещало в себя понятия о другой, иной, чем в Союзе, жизни. Парадоксально и то, что наши пролетарии и селяне, получавшие гроши за свой труд по сравнению с западными трудящимися, тем не менее, восторженно одобряли внутреннюю экономическую политику Сталина и предавали анафеме на митингах и собраниях идею западного свободного предпринимательства, идею развития и государственной поддержки мелкого и среднего производителя.

Эти и другие демократические по духу мысли Черчилль высказывал, когда Британия после окончания войны тоже переживала экономические трудности, но Сталин в своей критике англо-американского милитаризма рисовал советскому народу картину угрозы со стороны жиреющих обывателей, рантье и капиталистов. Между прочим, трудности с продовольствием и высокие цены коснулись и среднего слоя зажиточных людей. Потому Черчилль с полным основанием говорил: «Теперь, в этот грустный и торжественный момент, мы погружены в голод и бедствие, которые являются последствием нашей громадной борьбы; но это пройдет и может пройти быстро, и нет причин, мешающих этому, кроме человеческого безумия и сверхчеловеческого преступления». И британцы, пунктуальные, педантичные и трудолюбивые, благодаря продуманному руководству нового правительства, действительно, всего за несколько лет возродили свое довоенное благосостояние, а затем постепенно (после 1950-го года) начали превосходить его. Хрущев же, развенчавший культ личности Сталина, умудрился вызвать в СССР проблему с продовольствием в начале 60-х годов и «выстроил огромные очереди за кукурузным хлебом».

Так мы на свой манер, постоянно ошибаясь и экспериментируя над самими собой, строили свой коммунистический храм справедливости и светлого будущего. Строили сами и помогали странам третьего мира, которые пожелали у себя после революций и переворотов поэкспериментировать с социализмом. Так мы рассуждали о пролетарском интернационализме и усердно доказывали слова примером. Совсем иным, более демократичным смыслом были наполнены фразы Черчилля об интернационализме стран буржуазного мира, помогающих друг другу преодолеть экономические проблемы. «Я говорил ранее о Храме Мира, — сказал Черчилль. — Рабочие всех стран должны строить этот храм…»И опять же, это строительство должно основываться на взаимном доверии и понимании взаимных проблем. Советский же интернационализм в годы холодной войны сводился к тому, что советским гражданам под страхом тюремного заключения и обвинения в измене Родины было запрещено заключать браки с иностранцами. Но сам Кремль с большим удовольствием заключил политический, коммунистический «брак» с оккупированными странами Восточной Европы.

Предостерегал Черчилль западный мир и от бесконтрольного развития научно-технического прогресса, когда авантюрные эксперименты под покровительством не менее авантюрных или агрессивных политиков могут потрясти, а то и погубить мир: «Темные века могут вернуться, каменный век может вернуться на сверкающих крыльях науки, и то, что могло бы теперь быть ливнем неизмеримых материальных благ для человечества, может принести полное разрушение. Остерегайтесь, я говорю: времени может быть мало… Имеется дорога мудрости. Предотвратить лучше, чем исправить».

И далее Черчилль развивал мысль относительно укрепления обороноспособности Советской России, надеясь, что наращиваемый ею военный потенциал не будет угрожать миру, рассчитывая на миролюбие советских политиков во главе со Сталиным. Черчилль верно подметил, что в тот момент политика СССР была трудно предсказуема, поскольку началось похолодание отношений с Британией и США. «Никто не знает, что Советская Россия и коммунистическая международная организация намерены делать в непосредственном будущем или каковы пределы их экспансии и тенденции обращения в свою веру. Я испытываю сильный восторг и уважение к храбрым русским людям и к своему боевому товарищу, маршалу Сталину… Мы понимаем потребность России в безопасности ее западных границ удалением всей возможности немецкой агрессии. Мы приветствуем Россию на ее законном месте среди ведущих наций мира. Мы приветствуем ее флаг на морях».

Однако и этот дипломатичный и бесспорно искренний реверанс в сторону его лично и советского народа не помешал Сталину в интервью «Правде» сравнить Черчилля с Гитлером. А Черчилль ведь, насколько известно из воспоминаний его близкого окружения, и перед смертью считал Сталина «верным соратником по разгрому фашизма» и при этом сожалел, что его пути со Сталиным разошлись после марта 1946 года.

Но самую решающую роль в изменении сталинских внешнеполитических настроений и планов сыграло следующее откровение Черчилля, которое и было реальным отражением действительности первого послевоенного года: «От Штеттина на Балтике до Триеста в Адриатике железный занавес протянулся поперек континента. По ту сторону воображаемой линии все столицы древних государств Центральной и Восточной Европы — Варшава, Берлин, Прага Вена, Будапешт, Белград, Бухарест и София — все эти известные города и поселения вокруг них находятся в том, что я должен назвать Советской сферой, и все подчинено, в той или иной форме, не только Советскому влиянию, но и очень сильному и, во многих случаях, чрезвычайно сильному контролю Москвы… Контролируемое русскими польское правительство было поощрено делать большие и неправомерные нападки на Германию, и массовые изгнания миллионов немцев в масштабе, печальном и невообразимом, теперь имеют место.

Коммунистические партии, которые были очень небольшие во всех восточных государствах Европы, дорвались до власти повсюду и получили неограниченный тоталитарный контроль. Полицейские правительства преобладают в почти каждом случае, и пока, кроме Чехословакии, нигде нет никакой подлинной демократии». Что касается «подлинной демократии», то она «продышала» в Праге недолго: если бы она действительно была подлинной все последующие годы, то не было бы пражского восстания и русских танков на улицах столицы Чехии. И не только покоренные восточные страны испытывали коммунистическое давление — оно распространилось и на другие сопредельные с СССР государства. «Турция и Персия также глубоко встревожены и обеспокоены требованиями, которые предъявляет к ним московское правительство», — подчеркивал Черчилль.

Черчилль также высказал предположение активизации Запада против социализма, если Сталин предположит создание социалистической Германии, которая будет противоречить Германии буржуазного строя. Забегая вперед, скажем, что против организации «Советской Германии» в спорах со Сталиным выступал и руководитель госбезопасности СССР Лаврентий Берия. Он говорил Сталину, что создание социалистической Германии повлечет за собой огромные материальные растраты на будущее — на содержание десятка танковых и пехотных дивизий, на «отщепление денег от тех средств, которые бы мы могли направить на содержание наших офицеров во внутренних войсках СССР и на повышение затрат строителей главных строек». (Из воспоминаний А. И. Микояна, изданных посмертно в 1992 году). И это требовал человек, укреплявший проволоку ГУЛАГа.

Черчилль вызвал раздражение Сталина и раскрытием секретных данных о подрывной деятельности советской разведки за рубежом, о финансировании Кремлем экстремистских марксистских группировок в капстранах. В выражениях Черчилля эта мысль звучала публично следующим образом: «Однако в большом числе стран, далеких от российских границ, и во всем мире коммунистические пятые колонны дестабилизируют и работают в полном единстве и абсолютном повиновении к указам, которые они получают от коммунистического центра. Кроме этого, в Британском Содружестве наций и в Соединенных Штатах, где коммунизм еще в младенчестве, коммунистические партии и пятые колонны составляют возрастающий вызов и опасность Христианской Цивилизации».