Свет мой, зеркальце - Генри Лайон Олди

— А вежливо вы разговаривать не умеете?

Секретарша всё никак не могла выудить из умывальника упавшую туда помаду. Пластиковый цилиндрик выскальзывал из трясущихся пальцев женщины.

— А я и говорю вежливо: скатертью дорожка!

— Очень вам признательна, Валентин Петрович! Благодарю за заботу!

Ухватив беглянку, Александра сжала помаду в кулаке — крепко-крепко, так, что костяшки суставов побелели — и шагнула к выходу, заставив вахтера отступить к стене. Траурным шлейфом рой потянулся следом и с неохотой отстал, клубясь над мойками. Похоже, гнус не мог далеко отлетать от зеркала-логова.

В дверях секретарша обернулась:

— До свиданья, Валентин Петрович.

Уважаю, подумал Ямщик. Держит марку, молодец. В отсутствие гнуса лицо секретарши быстро восстанавливало прежнюю форму. Глаз вернулся в глазницу, язвочки подсыхали, затягивались; правда, не все. Лишившись жертвы, рой беспокойно колыхался, выбрасывая отростки-щупальца. Казалось, гнус изучал окружающее пространство. Часть отростков уже тянулась к Ямщику — реальность или зазеркалье, а случайного свидетеля явно собирались попробовать на вкус.

— И шо тут у нас за говно?

Дождавшись, когда секретарша покинет туалет, Валёк шагнул к умывальникам. Рой втянул щупальца и воспарил над вахтером грозовым облаком. Валёк сплюнул мимо мойки, прислонил швабру к стене, извлек из ведра пластиковую бутыль и принялся отвинчивать крышку. Минералка? Вода из-под крана? Зачем, если краны рядом, целых три штуки? Сейчас, пока гнус переключился на вахтера, было самое время ретироваться. Но любопытство, которое, как известно, сгубило кошку — и одну ли кошку?! — удержало Ямщика от бегства. В свете люминесцентных ламп, тускло горящих под потолком, вода в бутыли отблескивала слишком ярко, будто светилась сама. Вахтер поставил бутыль на широкий край умывальника у стены и резко вскинул освободившуюся руку — наискось и вверх. Пионерский салют? Нацистский «зиг хайль»?! Каратистский блок от удара в лицо? Ямщик даже пожалел, что плохо слушал объяснения лысого сенсея. Что бы это ни было, ладонь Валька нырнула в рой — и пальцы сжались в кулак. Похоже, вахтер изловил с десяток мошек.

«Он что, их видит?! Тогда почему не бежит отсюда со всех ног?!»

Вахтер поднес кулак ко рту, разжал пальцы и не торопясь слизнул с ладони добычу. К горлу Ямщика вновь подкатил кислый ком. Валентин Петрович сосредоточенно жевал, кривясь и хмыкая. Сплюнуть еще раз он не захотел: дернулся острый кадык, и вахтер с видимым усилием проглотил добычу. Вот и бутыль пригодилась — Валёк отхлебнул водички, прополоскал горло, утробно клокоча и булькая, после чего смочил принесенной водой тряпку, мятый лоскут неба. Бормоча под нос, с тщательностью маньяка-аккуратиста он начал протирать дымный омут перед собой.

Слов Ямщик не разобрал, как ни пытался.

Рой опустился ниже. Черная метель уже мела вокруг головы вахтера. Не обращая на гнус ни малейшего внимания, Валентин Петрович драил зеркало. Плоды его усилий не замедлили проявиться: туман укротил бурление, поредел, светлея и истончаясь утренней дымкой над озером, когда занимается восход. Проступила блестящая, давно забытая Ямщиком гладь. Рискуя заработать жесточайшую мигрень, а заодно подвергнуться нападению гнуса — гнусному нападению? — Ямщик подался вперед, вытянул шею, глазея из-за плеча вахтера. Сейчас, сейчас он увидит собственное отражение — впервые за полгода! Изменит это что-нибудь? Не важно! Он должен увидеть! Обязан…

Секунду помедлив, зеркало откликнулось на болезненный, иррациональный призыв. В нем возникло лицо. Мигнуло, затуманилось, расплылось — и наконец собралось воедино, словно там, по другую сторону, кто-то навел резкость. Увы, лицо в зеркале не принадлежало ни вахтеру, ни Ямщику.

В правую щеку вонзилась раскаленная игла. Мелкий кровосос добрался-таки до Ямщика. Жалила эта дрянь куда чувствительней таежного гнуса, и в отличие от секретарши, обитатели зазеркалья не были равнодушны к боли. Ямщик отвесил себе звонкую пощечину, размазав настырного упыря в кашу, но остался на месте.

— Гады… Убью!..

В зеркале шмыгал носом, утирая кровавые сопли, конопатый шестиклассник. Под левым глазом бедняги вспухал, наливался грозовой чернотой классический, хоть в энциклопедию, фингал. Ссадина на щеке, будто след шального метеора, перечеркивала звездное скопление веснушек. В грязных, утративших цвет волосах таяли хлопья снега. Déjà vu: это уже было, было! С ним, с второклассником Борькой Ямщиком: «Это твой дом, Приямок? Ты тут живешь?» — и пинок ногой в лицо. Слезы обиды, отчаяние; бессильная, выжигающая нутро, не находящая выхода злость. В ноздрях защекотала слабая, но отчетливая вонь: тухлятина и собачье дерьмо.

Нет, не забыть!

Мальчишка в зеркале поднял взгляд. Исподлобья уставился на вахтера с Ямщиком:

— Чтоб вы сдохли, уроды! Чтоб вы сдохли!

Он плеснул в лицо воды из-под крана:

— Гады, козлы…

Начал умываться, всхлипывая и бормоча:

— Убью, всех убью… Урою!..

С каждым словом, с каждым проклятием он выплевывал новую пригоршню гнуса. Мошкѝ прибавлялось, рой зудел, пищал, копился в зеркальном убежище. Похоже, гнусу было все равно, кого жалить. Вахтер, ненадолго прервавший мытьё — он тоже изучал бедолагу-пацана — с новой силой заработал тряпкой. В туалете сделалось заметно светлее. Оторвавшись от неприятного, но завораживающего зрелища, Ямщик выяснил, что рой — сегодняшний, а не тот, еще только зарождающийся, из прошлого — тает, расточается, как оставленные без присмотра дубликаты. Свет люминесцентных ламп утратил бледность, налился сочной желтизной. Изображение в зеркале отдалялось, лицо мальчишки растворялось в мягком перламутровом сиянии, голос превратился в шепот, сползая в тишину…

— Не наши это, не лицейские, — буркнул Валёк. — Шантрапа журавлевская. Ну, я их поймаю! Мало не покажется…

В последний раз он провел тряпкой по сияющей, чисто умытой глади, которая уже начала превращение в привычный Ямщику туман, и отстранился, словно художник, оценивающий законченную работу.

— Блудне своей скажи, — дыша перегаром, бросил вахтер через плечо, — чтоб не лезла больше. Взяла моду лизаться! Язык вырву, не посмотрю, что дохлятина…

— Я, — прохрипел Ямщик. — Вы…

Хлопнула дверь, и он остался в туалете один.

Поговорили, значит.

«Он хороший. Любящий, заботливый. Когда я болею, он ухаживает за мной. Готовит завтраки, если я спешу на работу. Вчера мы ходили в паб. Пили французское пиво, не помню, как называется. Он заказал утиную ножку в клюквенном соусе, а я цыпленка из печи, с кус-кусом…»

Три фотографии среднего качества: утка, цыпленок, бокал с пивом. Бокал держала женская рука. Блики гуляли по обручальному кольцу, и казалось, что на кольце что-то написано. Должно быть, «Ash nazg durbatulûk, ash nazg gimbatul[8]» на Черном наречии.