Вдвоем веселее - Катя Капович

– Хорошая погода. Надо съездить искупаться в океане перед отъездом. Не хочешь за компанию?

Я посмотрела на небо. Оно было затянуто тучами до горизонта. Может, думаю, у них в Норвегии это называется «хорошая погода».

– Нет, не могу. Дел много.

Она обняла меня на пороге, взвалила на спину рюкзак и пошла. Я чуть не заплакала – не люблю прощаться даже с первыми встречными.

Весь день лил дождь. Я изредка вспоминала о норвежке, потом забыла, потом пошла спать. Меня разбудил звонок в дверь. Я испугалась, что что-то с дочерью – она находилась в лагере на Кейп-Коде. Представила себе, что деревянные домики смыло водой. Бросилась вниз открывать. На пороге стояла Кристина, а рядом с ней крупный мужчина. Строго говоря, ее голова доходила ему до локтя. В руке он, играючи, держал ее мокрый рюкзак. Кристина извинилась за поздний визит – было три часа ночи – и стала представлять мне бывшего однокурсника по арт-колледжу. Его звали Леонардо. Я почему-то даже не удивилась. Мы с Леонардо обменялись рукопожатием, после чего Кристина сказала:

– Погода вконец испортилась, у меня унесло туфлю.

Тут только я обратила внимание, что она стоит босиком.

– А как же, – спрашиваю, – билет? Ты ведь должна была улететь?

– Сегодня, видно, не судьба. Завтра улечу.

Мы отнесли ее вещи в комнату. Леонардо, тряхнув мою руку, ушел, а Кристина, как была в шортах и в майке, рухнула на кровать.

– Спасибо за гостеприимство, – услышала я за спиной ее сонный голос.

В Кристине было что-то жизнеутверждающее. Через неделю нашу квартиру было не узнать. Окна были пронзительной чистоты, какая нам не снилась за десять лет обитания в этой берлоге, застеленной старым ковролином. Сверкали раковины, и краны отливали тусклой платиной. Она починила душ, не работавший полтора года, повесила в ванной занавеску. Вообще, квартира приобрела европейский лоск. Там – жалюзи, тут – светильник на стене. Даже стены как-то побелели и раздвинулись. Знакомые спрашивали, не сделали ли мы ремонт. Я кивала головой на Кристину, которая, не занимая много места – она вообще была компактная, – сидела, скрестив ноги, на стуле и что-то бешено печатала на лэптопе.

Не стоит, наверное, говорить, что она никуда не уехала ни назавтра, ни через две недели, ни через два месяца. У нее было тройное гражданство и отношение к миру как к большой деревне, в которой все состояли в каком-нибудь пусть не прямом, но родстве. Меня любой переезд, даже на соседнюю улицу, приводит в отчаянье. Мы с мужем умудрились два года прожить в квартире, где постоянно пахло газом и пол был в термитных дырах. Термитами были изгрызены рама футона, книжные шкафы, деревянный щелкунчик на шифоньере. Когда мы обнаружили термитные ходы в семитомной философской энциклопедии, мы было задумались, но депрессия, охватившая нас при мысли о переезде, была сильней и термитов, и газовых утечек. Той же зимой, в самый разгар холодов, у нас ночью неожиданно выпало и разлетелось вдребезги окно. Даже это не помогло. Мы просто натянули на образовавшуюся брешь полиэтилен, приклеили его к стене почтовым скотчем и продолжали жить.

Из рассказов Кристины складывалась интересная картина. За свои тридцать три года она прожила не одну, а как минимум шесть или семь жизней, и все в разных странах, занимаясь никак не связанными общей нитью вещами. Где-то в одной из этих жизней она была художницей, в другой изучала медицину, потом стала специалистом по винам, а здесь вдруг собралась и устроилась на курсы инструктором по вождению.

– Я тебя научу за неделю, – говорит она мне как-то в субботу утром. – Бесплатно.

Я смотрю на нее с обидой и изумлением. Все мои друзья знают, что мне нельзя водить.

– Что такое? Почему? – спрашивает она.

– Потому что у меня двойное зрение! – говорю я гордо и повторяю слово в слово то, что мне сказал окулист.

У нас в зрительной коре десять миллиардов нейронов – пятьдесят в одном полушарии и пятьдесят в другом. У нормального человека они сзади в мозжечке соединяются, что и дает бинокулярное зрение. У меня они почему-то не соединяются. На самом деле чисто физиологически это не может служить препятствием к тому, чтобы человек сел за руль. Тот же старенький еврей-окулист, думая, что утешает меня, сказал, что бинокулярное зрение отсутствует у трех процентов американских водителей. Но обычно таких нюансов никто не знает, и я умело манипулирую диагнозом, чтобы скрыть правду. А правда заключается в том, что я категорически не люблю хлопот. Вождение мне кажется связанным с еще большими хлопотами, чем переезд на другую квартиру. Обычно у собеседника глаза на мокром месте. Господи, он и не знал, какая у меня грустная жизнь. Без водительских прав, без надежды получить независимость!

Кристина пожимает плечами:

– Официально людям с двойным зрением запрещено управлять строительным краном и водить самолет. Выучи теорию и получи разрешение ездить с учителем.

Ну вот, думаю, нарвалась на профессионалку.

– Это сложно?

– Слушай, – отвечает она, – это любой идиот может. Ты же ездишь на велосипеде. Машина – это то же самое, только на четырех колесах.

Неделю я зубрила теорию вождения. Какую меру наказания должен применить полицейский к восемнадцатилетнему подростку, который превысил скорость и у которого экспертизой в моче найден героин? Выбрать из четырех возможных пунктов. Гаишник должен его пожурить. Выписать штраф на двести долларов. Отобрать права на две недели. Навсегда отобрать права. Перед вами по однополосной дороге едет… транспортное средство с лошадью. Вам становится очевидно, что лошадь боится вашей машины. Вы должны сделать следующее. Обогнать лошадь. Просигналить. Просигналить и потом обогнать. Съехать на обочину и подождать. По вашей дороге движется похоронная процессия из двадцати машин с флажками. Как вы поступите? Обгоните колонну. Не обгоните колонну. Дадите сигналом знать, что вы торопитесь. Поедете по пешеходной части.

Это был странный мир, состоящий из опасных подростков, встающих на дыбы лошадей и похоронных процессий. Это был мир, в который мне не хотелось ни въезжать, ни даже вникать. В Америке я восемнадцать лет обхожусь велосипедом. С чего вдруг я всё брошу и начну ездить на машине! Но Кристина была неумолима. В следующую субботу она звонит Леонардо, и мы едем учиться. Сначала машину ведет он, а я мирно подпрыгиваю на заднем сиденье, втайне надеясь, что они забудут, передумают, найдут более интересное занятие. Их разговор не имел к предстоящей пытке никакого отношения. Так, меня всегда удивляет, когда медперсонал в поликлинике болтает о какой-нибудь ерунде, пока я, дрожа, сижу перед входом в рентген-кабинет. При этом меня гложут две мысли: что я тут сижу практически нагишом – просторный саван с веревочками на спине не дает ощущения одежды – и что у меня, естественно, рак груди. Кристина с Леонардо жарко обсуждали свой новый проект открытия винного салона. Не бара. Не забегаловки. А именно салона. Леонардо напирал на здравый смысл и цифры: расход на съем элегантного помещения в хорошем районе превысит доход. Кристина отстаивала мысль, что помещение может быть каким угодно дешевым при условии, что будет правильная атмосфера.