Вдвоем веселее - Катя Капович

«Передаю тебе его с рук на руки!» – сказал Вадим, ставя на стол хозяйственную сумку. Из нее он небрежно вывалил банки с икрой, шпроты и прочую невидаль.

– У отца спиздил, – добавил он загадочно.

Он же поведал мне про Женины личные обстоятельства. Оказалось, что еще недавно у Жени была постоянная подруга. Она от него ушла. Вот такая история.

– Отчего же она от него ушла? – спросила я.

Вадим задумался:

– Темперамент. Ты еще узнаешь его с другой стороны! – пообещал он, похлопав меня по плечу.

Еще к Жене заходил бывший одноклассник Артур Аристакисян. Это был улыбчивый юноша с медвежьей походкой и красивыми армянскими глазами. Одевался он во всё черное, был художником, писал мрачные пейзажи в духе Филонова, готовился поступать в духовную семинарию, в Академию художеств и во ВГИК. Короче, повсюду, куда не брали.

Увидев меня, он обычно молча садился в углу и открывал огромный антикварный том Данте с иллюстрациями Доре. Склонить его к беседе могли только разговоры на «сакральные» темы. К ним относились: Лао-Цзы, Вертинский, итальянское кино и русские философы начала века. К этому джентльменскому списку можно прибавить что-нибудь непосредственно происходящее в городе, что-нибудь неофициальное, запрещенное, о чем не знал никто. Говорил он мало, старательно избегая личных имен.

– Один человек, – говорил он, загадочно улыбаясь, – сказал мне, что сегодня у одного выдающего неофициального художника состоится открытие выставки.

– А где? – спрашивала я.

– На частной квартире у одного человека. Чужих не пускают.

Наступала пауза.

– Если хотите, я могу провести, – милосердно добавлял Артур.

Загадочные его речи были, как знаменитая фраза из анекдота о шестидневной войне: «Наши передали, что наши сбили четыре наших самолета». Меня его скрытность слегка задевала, мне казалось, что это из-за меня он не договаривает. Потом я поняла, что он всегда так говорит.

Пиком его конспиративности стала такая история. Как-то, побывав у меня в гостях, Артур позаимствовал вышеупоминаемую перепечатку Мандельштама, которую моя мама, библиотечный работник, где-то переплела, и она теперь имела вид нормальной книжицы, просто без атрибутов на обложке. Артур долго носил книжку во внутреннем кармане своей вельветовой куртки, иногда задумчиво открывал, читал себе под нос пару строк и снова прятал в карман. Женя его спросил, что он такое читает.

– Один человек дал мне почитать уникальное издание Мандельштама, – ответил Артур.

Наши с Женей траектории пересекались сами собой. Я вообще полагаю, что люди встречаются чаще, чем знают об этом. Просто, когда мы не вспоминаем о человеке, мы его не встречаем. Так, я ехала в институт и на пересадке в центре города натыкалась на Женю, который вышел выпить пива. До института я в тот день так и не доезжала. Мы шли к нему, забегал Артур. Топографически Женина квартира находилась в таком удобном месте, что миновать ее было просто невозможно. Женя ставил на письменный стол тостер, и, разговаривая, мы закладывали в него куски сыроватого молдавского хлеба. Нужно было подождать, пока поджаренный ломтик остынет, и только тогда намазывать на него майонез.

Зачастую, как снег на голову, на Женю сваливались какие-нибудь малознакомые люди с бутылками и разговорами о своих проблемах. Они оставались ночевать, одалживали деньги, исчезали с ними навсегда. Бывший однокурсник, проживши у Жени две недели, утащил чемодан книг. Женя возмущался, говорил, что больше не откроет дверь, но когда кто-нибудь появлялся на пороге, он не мог отказать. Бездельники и дураки отнимают у творческих людей ужасно много времени. А поскольку Женя был физиологически неспособен сказать кому-либо «нет», то всё повторялось. Задним числом он очень сокрушался и, чтобы избавить себя от искушения, придумывал, куда бы пойти.

Пойти в провинциальном городке некуда. Можно было, конечно, пойти ко мне. Мама всегда была рада, делами она нас не обременяла, разве что иногда просила выбросить мусор или прихлопнуть подушкой «во-он того комара на потолке». Женя очень любил этот вид охоты. Из летающих по комнате подушек выбивались перья. Мама становилась к плите жарить картошку и к пирогу из кондитерской «Пловдив», которая была рядом с домом, подавала чай с ромом. У нее было очень приблизительное представление о наших питейных способностях. Однажды она уехала на неделю, а вернувшись, всё недоумевала: «Это ж сколько нужно было чаю выпить, если три бутылки рома ушло!»

В эту же пору Женя познакомился с Витей Панэ. Произошло всё так. Рудольф Ольшевский послал Женины стихи в альманах «Истоки», и их напечатали. Витя, который тоже писал стихи и следил за тем, что происходит в литературе, прочел Женину подборку и написал ему длинное, исключительно комплиментарное письмо. В конце письма он предлагал встретиться. Женя, полагая, что в этом и заключался мистический смысл публикации, просто пришел к нему в гости. Адрес был указан на конверте.

Они мгновенно понравились друг другу. Сначала не желали разбавлять своих встреч никем, но скоро Витя стал частым гостем в Жениной квартире. Бросалась в глаза его почти опасная красота: темные вьющиеся волосы, римский профиль, зеленые глаза. Он был старше нас на шесть лет, и это возрастное превосходство сказывалось во всем: в манере одеваться, пить хорошие вина, ужинать раз в неделю в ресторане. В споры Витя не вступал, покуривал в стороне болгарские сигареты, иногда снисходительно улыбался той или иной шутке. «Он всё знает, – с восхищением и даже каким-то ужасом говорил Женя, – но скрывает». Однажды после поездки в деревню на сбор яблок мы с Женей зашли к Вите в гости. Витя был женат, жена ждала ребенка. В деревне мы накачались молодым вином, в результате чего я еле ворочала языком, а Женю, наоборот, разбирал неудержимый хохот. Витя, посмеявшись, завел нас в свою комнату, где был узкий диван, книжный шкаф и рабочий стол. Стула не было. Витя поймал мой взгляд:

– Бальзак писал стоя…

На полке стояли книги. Их было немного, но подбор впечатлял. Я открыла «Лолиту» и углубилась в нее, выпав из разговора.

– Можете взять почитать, – предложил Витя.

– А вернуть когда?

В кругу моих родителей тоже передавали из рук в руки всякие книжки. Я была приучена к жестким срокам. «Архипелаг ГУЛАГ» нужно было прочитать за двое суток, а я читаю медленно.

– Никаких ограничений во времени, – ответил хозяин.

Он вообще оказался щедрым, никогда не спрашивал о судьбе книг или денег, которые одалживал. В нем была бездна благородства, и мне было весело наблюдать, как они с Женей, когда приходил момент расплачиваться, как дуэлянты за пистолеты, хватались за кошельки.

Женя любил Витины стихи и знал их наизусть. Мне они тоже нравились оригинальностью и свежестью. Одновременно я понимала, что Витя по типу не поэт. Оригинальность и свежесть Витиных стихов были отражением его оригинальной и свежей личности. Вычти из них узнаваемость автора, они блекли. У Вити с Женей был совершенно разный темперамент. Витя ненавидел рутину, работал над собой, затачивал характер, повесил над столом портрет Гурджиева. Женя ничего такого не делал. Рутина была его стихией. Мне казалось и до сих пор кажется, что поэт – это тот, кто об омерзительном может сказать так, что оно обернется своей страшной красотой. Так, из грубого цемента при определенном наклоне головы может заструиться чистый изумрудный луч. Вот в этом повороте головы и есть поэт.