Русский жиголо - Владимир Спектр

Там, как всегда – толпа малолетних шлюх обоих полов и взрослых пузатых кретинов на входе. Какой-то кавказец потрясает над головой волосатой ручищей, на запястье поблескивает поддельный Rolex, и он кричит: «Паша! Паша!» – но охрана отодвигает придурка в сторону и выдергивает из толпы меня, и я жму Пашину руку, хлопаю кого-то по плечу и тут же оказываюсь в клубе.

Несколько метров призрачного винилового коридора, гардероб, лестница, и вот снова – шквал невнятного disco, трясущийся в белой горячке свет, толпа потных тел. Барная стойка, а вокруг телки, все как одна в мини и ботфортах, а у барменов усталые лица, и танцовщица на высокой тумбе еле трясет своей тощей задницей совсем не в такт этим сопливым битам и лупам.

Я беру виски-колу, меня кто-то толкает, я обливаюсь, липкая жидкость на новеньком свитере D.U.K.E., оборачиваюсь и вижу Веронику, она смотрит в сторону, туда, где VIP-столики и толпа нанюханных олигархов, я трогаю ее за рукав и кричу: «Вера! Вера! Вероника!» – и та оборачивается на мой крик, и в этот момент я догоняю, что перепутал, просто ошибся, и воспоминания обрушиваются на меня каменной глыбой, я вижу перед собой носилки и тело, покрытое простыней, и кровавое пятно на том месте, где должно быть лицо.

Я иду в туалет, там очередь, впрочем, как обычно, и стоять в ней совершенно нет сил, я слабо флиртую с какой-то поношенной блядью в шляпке Phillip Tracy, но безуспешно, и, в конце концов, обессилевший и опустошенный, покидаю клуб.

На «Крыше» творится обычная вакханалия: пьяный Олег Ефремов зависает у барной стойки, знакомые тусовщики, педовки, бандюки и какие-то неизвестные мне подонки, и у всех почему-то очень озабоченный вид, – я заказываю себе водку-редбулл и прусь в туалет. Уже в кабинке меня совсем накрывает, сказывается нервное напряжение последних дней, усталость и алкоголь, а еще и кокос, все же дерьмовый, бодяженый какой-то химический «первый». Делаю дорогу, потом вторую, и голова вроде понемногу проясняется, я умываюсь холодной водой и возвращаюсь в зал.

– Привет, быстро же ты свинтил! – произносит до ужаса знакомый голос, я вздрагиваю и поднимаю глаза от столешницы, которую созерцаю уже, кажется, целую вечность.

За моим столиком сидит он. Этот ментовской лысый придурок, все в том же дерьмовом плаще, который я видел на нем во время нашей первой встречи в Лондоне, он даже здесь, в клубе, его не снимает, нет, ну надо же, каков лох, и как таких только пускают в правильные места?

– Чего ты в плаще-то? – только и говорю ему я.

– Burberry, – гордо чеканит Тимофей, выпячивая грудь и отгибая край плаща, чтобы я увидел классическую клетку, – Burberry, еще лет семь назад притаранил из этого гребаного Альбиона, во как, сносу нет, сечешь?

Я тупо киваю, удолбанный и пьяный, все видится словно в тумане, такие дела, детка, а Тимофей, словно пидор какой, придвигается почти вплотную.

– Ну че? – говорит он ехидно, – сбежал от проблем, да?

– Что тебе надо? – выдавливаю я из себя, постепенно приходя в чувство.

– Мне? – Тимофей смеется, тонкие губы его дрожат и кривятся, обнажая пожелтевшие кривые зубы. – Мне? – повторяет он. – А ты не знаешь, а?

Внезапная ярость вдруг охватывает меня.

– Зачем вы это сделали? – кричу я ему в лицо. – На хуя надо было ее убивать, она ведь вменяемая баба была, неужели нельзя было как-то решить по-человечески?

– Не понял? – похоже, ментовской придурок всерьез ошарашен. – Че-то я не воткнул. Ты нам мокруху, что ли, шьешь?

– А кому еще ее прикажешь шить?

– Да я у тебя хотел узнать, – Тимофей нагибается над столом и приближает свое лицо почти вплотную к моему, – я думал, ты мне расскажешь, как так получилось, что мамочка твоя отправилась к праотцам?

– Так я и думал, – шепчу я в ответ, – вы меня подставить решили, суки, суки…

На глазах моих слезы, я весь трясусь, будто мне холодно, хотя нет, скорее это похоже на жар.

– Тихо, тихо, тихо, – твердит Тимофей, – спокойно, ниче такого я не имел в виду, я же знаю, что ты парень с вот такими маленькими яйцами, ну, в фигуральном смысле, образно, блядь, так-то они у тебя, наверное, как у слона, да хуй с ними, с яйцами, хуй с ними, я и не думаю, что ты мог свою опекуншу завалить, нет, нет, я так не думаю.

– Вот именно, – говорю я сквозь слезы, – я ведь ее любил.

– Ага, ага, – говорит Тимофей, – это точно, любил ее, и все ее бабки, все ее связи да возможности, но это все в прошлом, отлюбил, бля, теперь вот нет ее и надо понять, что произошло, кто ее заказал, сечешь?

– Да я-то откуда знаю? Мне казалось, это дело вашей конторы.

– Ну, ты и псих, точно! Насмотрелся сериалов про чекистов. Нет, ну не мудак ли? Я гляжу, ты совсем расклеился, идиот. Или, может, ты спецом такого невруба корчишь, а? Может, ты все знаешь, просто не хочешь помочь, бля, следствию, а? Может быть, бля, тебя эти суки, звери эти, что твою матрону завалили, припугнули крепко, а? А может, и лавэ дали, за молчание? Ты же любишь капусту-то? Вон, даже мне полюбовницу свою за бабло продал, а?

– Я ничего не знаю! – почти кричу я. – Не знаю, понял? Просто мы сидели с ней в ресторане, я нашел эту тетрадку и рассказал ей обо всем, и о тебе, кстати, тоже, понятно? А она сказала, что ей придется все мне объяснить, и мы пошли куда-то, только это я думал, что мы пошли, а на самом деле пошел-то я один, а ее убили…

Я впадаю в ступор, из глаз моих бегут слезы, и я совсем не могу удержать их.

– Ну хорош, хорош, – говорит Тимофей, – ну че ты как баба? Понятно, что ты в шоке, но надо держаться, че ты раскис-то? Надо тебя поправить, ты, я смотрю, еще и нажрался в говно…

И мы идем с ним в туалет, и он делает мне дорогу, и его кокос не в пример лучше моего, он и вправду поправляет меня реально, я беру себя в руки и перестаю плакать, и даже дрожь проходит.

– Давай-ка по порядку, – говорит мне Тимофей. – Расскажи мне для начала, че там в ее книжке было написано. Где она вообще, книжка эта?

– Дома, у меня дома.

– Ага, надо бы на нее взглянуть, но пока ты мне расскажи просто все подробно, и вместе подумаем, что теперь делать. Вот, я тебе черкну номер своего секретного мобильного, ты проспишься и наберешь…

На этих словах он вытаскивает ручку, обычную шариковую ручку Bic, а не какую-то там Montegrappa, пишет своим корявым почерком цифры на купюре и передает мне.

Я тупо смотрю на мятую купюру, это все та же советская трешка, что я видел в Лондоне, я пытаюсь прочесть номер, но цифры у меня перед глазами расплываются, лезут одна на другую, и мне вдруг кажется, что почерк этот я уже где-то видел.

Я рассказываю Тимофею о тетрадке, о том, что там были сплошь шифры и только на обороте описание какого-то дикого обряда, а еще о том, что видел перед тем этот обряд во сне.

Все то время, пока я вытряхаюсь, Тимофей молчит и смотрит на меня внимательно, и мне кажется, во взгляде его сквозит искренняя жалость и желание помочь.