Сандаловое дерево - Элль Ньюмарк

— Не так-то и просто прожить жизнь красиво. Не все ведь зависит от тебя — другие могут и помешать.

Его улыбка сделалась шире:

— Мы можем лишь следить за тем, как проходят наши жизни. Думаю, это как симфония. Каждый музыкант играет свою часть, и если все играют хорошо, получают гармонию. Но каждый из нас может сыграть лишь свою скромную партию. Если мы перерождаемся, то в конечном счете сыграем все партии, но — постепенно, по одной за жизнь.

Я решила, что он говорит о Фелисити, не обо мне.

— То есть, если айя Фелисити верила в реинкарнацию, она думала, что может диктовать сахибам, какую партию кто из них должен играть в следующем оркестре. Сделать так, чтобы при перерождении уже они были слугами.

— Ну, не думаю, что все обстоит именно так, но… — Гарри снова помедлил, на его высоком лбу пролегли морщины. — Индусы верят, что, развеяв пепел над Гангом, они гарантируют покойному новую жизнь, а буддисты считают, что вращение молитвенного барабана влияет на цикл перерождения. Лично я не верю, что существуют какие-то магические предписания, но кто знает, о чем там думала эта айя? Некоторым людям бывает тяжело устоять перед желанием вмешаться в чужую жизнь.

— Да. Вот только интересно, зачем мы это делаем.

Он немного помолчал.

— Мы все еще говорим об айе?

— Похоже, мы немного отклонились от темы, — заметила я.

— Ничего страшного. Приятно встретить того, кто тебя слушает. Как говорят индусы, умный говорит, а мудрый слушает.

— Чудесное изречение. — Тут я вспомнила, зачем пришла. — Вы что-то обнаружили в хранящихся в ашраме записях?

— Да. В них говорится о двух молодых англичанках, которые приехали в Симлу и жили одни за городом. По всей видимости, им были совершенно чужды условности, вследствие чего разразился скандал.

— Фелисити забеременела от индийца.

— А, так вы уже знаете! — Он покачал головой. — Похоже, я не очень-то вам и помог.

— Узнала буквально на днях. Но говорится ли там, что сталось с ними или с ребенком?

— Нет, хотя, боюсь, в те годы дети слишком часто умирали сразу после рождения. Как и матери. Но мне встретилось довольно-таки необычное упоминание об Аделе Уинфилд.

— Вот как?

— Ее имя фигурирует в нескольких отрывках, написанных на урду. Здесь, в Индии, у нас много языков и бесчисленное множество диалектов. Монахи пишут на том языке, который им наиболее близок. Боюсь, сам я не очень хорошо знаю урду, но могу попросить, чтобы мне перевели эти записи.

— Интересно, почему там написано про Аделу, но ничего о Фелисити и ее ребенке.

— Даже не представляю. Но возможно, мы сумеем это выяснить, когда у меня будет перевод.

От этого его великодушия, столь контрастирующего с холодом, что разделял теперь нас с Мартином, мне снова захотелось расплакаться. Нервно сглотнув, я спросила:

— Как мне отблагодарить вас?

— В этом нет необходимости. — Гарри склонил голову и улыбнулся. — Просто проявите доброту к кому-либо.

Он словно знал. Я теперь редко бывала доброй.

— Конечно.

Я вышла из храма и недолго побродила по базару, вдыхая дымный воздух, слушая гулкие удары круглых барабанчиков, бессвязные причитания флейт. Я рассматривала каменные статуэтки Ганеши, наблюдала, как водоворотом вихрятся и растворяются в толпе яркие сари. Я была словно зачарованная, и мне нравилось это ощущение.

Пожилая женщина, утонувшая в складках бананово-желтого сари, прошаркала по тропинке, шлепая резиновыми сандалиями по утрамбованной земле. Я перехватила ее взгляд, и она, сложив ладони, одарила меня широкой, беззубой ухмылкой. Я улыбнулась в ответ, и мы поняли друг друга, потому что все улыбаются на одном и том же языке. Пусть Мартин и Верна живут в своем параноидальном мире без меня. Я чувствовала, как пробуждается нечто свободное и полное надежды, как оно мерцает в солнечном свете. Это место было таким спокойным — как озерная гладь.

Со всегдашним любопытством я миновала шатер мастерицы хны. Другие прилавки и палатки смотрели на улицу; даже однокомнатные хижины обычно открыты с одной стороны, и любой мог запросто увидеть, как мужчины спят, дети едят, а женщины прихорашиваются. Жизнь в Индии публична, но для росписи по телу требуется уединение. Застенчивых невест одевали и украшали в обстановке полной секретности, готовя, словно жертвенных агнцев, ко дню, когда они наденут красное сари, а мужья впервые их увидят. Я ни разу не слышала ни звука из этого шатра и нафантазировала себе мрачное помещение, где укрытые покрывалом женщины нашептывают тантрические тайны испуганным девственницам.

У лавки парфюмера я вдохнула ароматы выставленных на прилавке образцов. На сей раз мой нос втянул запах сандалового дерева и пачули, и я тут же вообразила магарани с разрисованными хной ладонями и лунную ночь в Гималаях. В тот миг Индия была фантазией, той мечтой, которую я лелеяла в Чикаго, — восточный базар, эти люди, этот июньский день в Симле. Я была счастлива!

Я выбрала духи, которые пахли, как Индия, — дымно, сладострастно и загадочно, — и парфюмер набрал целый шприц янтарной жидкости из высокой бутылочки и впрыснул в небольшой, бриллиантовой огранки флакон. Цену я не спросила, мне этого как-то даже и не хотелось. Я знала, что, вероятно, заплачу больше, чем следует, но мне было все равно. Торговаться с этими бедными людьми из-за нескольких пенни я не желала, полагая это абсолютно возмутительным с моральной точки зрения. Вспомнив, что Гарри предлагал мне быть доброй к кому-либо, я с готовностью протянула парфюмеру пригоршню рупий. Он начал было отсчитывать сдачу, но я лишь отмахнулась, ощущая себя доброй и великодушной. Духи будут моим личным воспоминанием об этих восхитительных мгновениях в Индии; цена не имела значения.

Трясясь в повозке рикши, я смаковала аромат духов и размышляла о Симле. Праздник. Этот день стал для меня настоящим праздником. Именно о таких днях я мечтала, когда мы только приехали в Индию. В Симле было безопасно и весело, и я была всем довольной и чувствовала себя отомщенной. Мне так хотелось показать Мартину этот чудесный, бриллиантовой огранки флакончик духов и рассказать, как восхитительно я провела время. Конечно, с тем же успехом можно было вручить ему пару боксерских перчаток. Я решила спрятать эту изящную бутылочку в ящик для белья — где достаточно места для еще одного секрета — и начать жить своей собственной жизнью, позволив Мартину жить так, как того хочет он. Если между нами не может быть сердечности и близости, я согласна на духи и перемирие.

Моя коляска прыгала по холму в колышущихся волнах послеполуденного зноя; мычали коровы, развевались под ветерком сари, жужжали мухи. Я поднялась по ступеням крыльца Верны, вялая и апатичная, будто утомившаяся на сборе пыльцы пчела, а при воспоминании о вчерашней пощечине ощутила еще и слабость в ногах. Вцепившись в перила, я глубоко вдохнула, пытаясь приглушить внезапную боль в груди. Вынула из сумочки духи, вытащила затычку и, словно та была целебной, коснулась ею сначала одного, а затем и другого уха. Густой, пряный аромат вернул меня на суматошный базар, к довольному парфюмеру, улыбающимся смуглым лицам… Решено, я извинюсь перед Мартином и покажу ему мое тайное сокровище — письмо Фелисити и страницы из дневника Аделы. Если я желаю вернуть близость, так будет правильнее всего. И сделать это нужно как можно скорее.