Россия и ее империя. 1450–1801 - Нэнси Шилдс Коллманн

портреты царевны Софьи в коронационном облачении. В России XVI столетия точно так же не было светской живописи, литературы и книгопечатания. Облечение чего бы то ни было в идеологическую форму, равно как и творческое самовыражение за пределами народного искусства, контролировалось церковью.

Церковные сочинители и художники способствовали легитимации власти, помещая государство и его правителей в контекст библейской истории и православной религиозности. В отсутствие светской элиты и политической философии, клирики не делали теоретических заявлений об отношениях между царем и народом, целях политической власти, правах и обязанностях подданных. Определенная идеология проглядывает между строк источников, необязательно создававшихся именно для этого: правитель поставлен Богом, царство является сообществом боголюбивых. Исторические сочинения представляли собой прекрасный инструмент для создания идеализированных образов правителя, государства и общества, но к ним следует применять критический подход. Незнакомые ни с античными историками, ни с их европейскими последователями раннего Нового времени (речь идет о текстах, в которых выстраивается убедительный нарратив, содержащий необходимые доводы и моральный посыл), московские авторы занимались летописанием. Русские летописи – это нанизывание событий, за которым не прослеживается авторской позиции, доводов, причинно-следственной связи. Целью было отразить судьбоносную работу Бога на земле и представить Россию с ее историей как часть христианского мира. Князья в этих текстах, разумеется, выглядели богобоязненными и справедливыми, но сам жанр – бессистемное нагромождение событий политической, религиозной и вселенской истории – делал затруднительным возвеличивание династии и правителя, а также отражение политической позиции. Все делалось исподволь. Разумеется, Москва пользовалась летописями для утверждения своей легитимности. По мере завоевания близлежащих городских центров с восточнославянским населением, где благодаря наличию епископских кафедр имелись собственные традиции летописания, московские власти начинают создавать «общерусские» летописи, обширные сборники, включающие тысячи фрагментов (иногда довольно больших по объему) из местных хроник. Кульминацией этого процесса стало появление Никоновской летописи, завершенной в 1520-е годы, колоссального «лоскутного одеяла»: изложение начиналось с библейских времен, затем шла история христианского мира, а после этого – главное: возвышение Москвы как региональной силы.

Выпуск исторических сочинений в единственном или ничтожном количестве экземпляров – с демонстративными целями – продолжался в середине века в Кремле, при дворах великого князя и митрополита. Три обширных труда должны были показать благочестие, могущество и историческую легитимность московских правителей; их связывают с митрополитом Макарием и новгородскими ремесленниками, последовавшими за ним из Новгорода, где он был архиепископом. Первый из этих трудов, Лицевой летописный свод, опирался на Никоновскую хронику и позднейшие добавления к ней, важнейшим новшеством были иллюстрации (более 16 тысяч при объеме в 20 тысяч страниц). Больше половины почти каждой страницы были заняты изображением, соответствующим данному фрагменту текста. Эти иллюстрации, выполненные в иконописным стиле мастерами по иконам и фрескам, представляют собой один из редких примеров светского изобразительного искусства эпохи Московского государства. Работа отличалась также и новизной общего замысла, отличаясь от византийских и восточнославянских иллюстрированных хроник, но и не подражая европейским трудам того времени, снабженным гравюрами. Возможно, создатели Свода отталкивались от православных икон и фресок, где также встречаются многоэпизодные элементы. Таким образом, новшества сочетались с традицией. Это же касается и другого крупного сборника, составленного при Иване IV по инициативе Макария: мы имеем в виду Великие Четьи минеи. Он представлял собой нечто необычное как по объему, так и по содержанию: 12 громадных томов (по одному на каждый месяц) с текстами благочестивого содержания, включая жития святых, особенно тех, которые были связаны с русской историей и великокняжеским двором. Но если говорить о посыле, он был традиционно провиденциальным, типичным для московских исторических сочинений: Русь – творение Бога, боголюбивая страна, устремляющаяся по пути спасения. В это время как при дворе, так и в церковных кругах получили определенное распространение апокалиптические идеи, отразившиеся в некоторых сложных по составу иконах и текстах новгородского и московского происхождения. Но в официальных исторических трудах и месяцесловах они не звучали в качестве ключевой темы. Третий из этих проектов, огромный по масштабу и посвященный династической теме, хорошо иллюстрирует ограничения, связанные с жанром: речь идет о Степенной книге, беспрецедентной для московской исторической традиции. Повествование, разделенное на главы, начинается со времен Киевской Руси и доходит до царствования Ивана IV; текст представляет собой компиляцию из фрагментов летописей, составленную так, чтобы перенести акцент на конкретных великих князей. Но отсутствие повествовательности и аргументации, характерное для летописей, так и не было преодолено.

Эти внушительные проекты, призванные подчеркнуть благочестие московитов и легитимность претензий Москвы, разумеется, предназначались для двора. Ни одно сочинение не было напечатано, и лишь немногие получили сколь-нибудь значительную известность. Копии Степенной книги были посланы в несколько монастырей; Четьи минеи имели более широкое хождение. Что касается Лицевого летописного свода, то он никогда не копировался, не был переплетен и в московский период не выносился за стены Кремля. Необъятные, трудные для восприятия, эти сборники, вероятно, имели скорее символическое, нежели познавательное значение. Как королевские сокровища по всему миру, они являлись физическими символами территориальной экспансии и идеологического контроля Москвы и были созданы для того, чтобы быть выставленными, максимум – для просвещения церковной и боярской элиты. Для тех грамотных людей, которые писали и иллюстрировали эти тексты – или обращались к ним, – они служили свидетельствами объединяющей роли и легитимности Москвы, которые основывались на божественном благословении, а также на благочестии и справедливости царя.

Получали распространение и другие жанры, которые транслировали для придворной элиты это же представление об объединяющей роли Москвы. Фрески и иконы кремлевских соборов связывали Москву и ее великих князей с библейскими текстами. В соответствии с византийской традицией, внутреннее убранство русских церквей говорило о связи небес с землей посредством последовательности изображений. Согласно О. Демусу, купол был местом обитания Бога, серафимов и ветхозаветных пророков; внутреннее убранство на среднем уровне рассказывало о воплощении Христа и его жизни; на нижнем уровне – на стенах и колоннах – располагались святые, олицетворявшие Божью благодать, которая изливается на землю. Образы правителей встречались редко (в отличие от Византии), исключение представлял Архангельский собор в Кремле – усыпальница великих князей. Там на фресках были помещены условные изображения каждого князя, с нимбом над головой. Обычно о правящем роде напоминали связанные с ним святые; в Москве это были митрополиты Петр, Алексий, Иона (XIV–XV века) и Филипп (ум. 1569). Посвященные им иконы занимали почетное место в иконостасе Успенского собора. В нем же находилась почитаемая Владимирская икона Божией Матери, созданная в XII веке в Византии и перевезенная в Киев (1125), затем во Владимир (155) и, наконец, в Москву (1395). Сначала это решение считалось временным, но в конце XV века икона