Отложенное самоубийство - Алексей Макеев

Не знаю, что случилось. Не могу же я ей, вот так с ходу, брякнуть, что их семейство много лет подряд ест Ханса и Гретель, постепенно превращающихся в помидоры. Тут и стошнить может. Фу! Мне достаточно одного депрессивного родственника — меня самого. Не желаю умножать печали Нашего Городка, поэтому говорю:

— Все о’кей, Дженнифер. Я просто отвлекся. Извини. Хочу уточнить время нашей завтрашней поездки к твоему папе.

Дженнифер успокаивается. Договариваемся, что сразу после бассейна Шернеры заедут за мной. Часа в четыре. Годится.

— Привет Феде. Чюсс!

— Чюсс!

Ухо заполняет монотонный гудок. Такой же монотонный и бездеятельный, как поток времени во время сна. Ну, и зачем, спрашивается, звонил? Сижу с телефонной трубкой в руке, смотрю на вечер за оконным стеклом. Может, выйти погулять? Окунуться в красоту безлюдья? Но безлюдье может обернуться безжалостным черным «Мерседесом» с наклейкой про Баварскую республику. Или риск — благородное дело? А если?.. А вдруг?..

Колокольный звон вдребезги разбивает мои сомнения. Колоколам неведома нерешительность. Нужно звонить, и звонят. Если звонить не время — висят молча. Их тяжкая металлическая уверенность передается и мне. Действительно! Хорош колебаться! Что тут раздумывать? Рольставни вниз, и марш в спальню! Так и делаю.

Воскресенье двадцать восьмое октября — время, пропитанное ожиданием и влагой. Хоть рольставни вообще не поднимай. За окном опять льет холодный дождь. Отдохнул в субботу, говнюк! А я весь день маюсь. Жду четырех часов.

Чего только не сделаешь со скуки! Убеждаюсь, что со скуки действительно можно совершить любую глупость. Например, позвонить Эрнестасу и спросить про Лану. Эрнестас рад моему звонку, но о сестре почти ничего не знает. Лана в Лондоне. Учится в бизнес-школе. Вот и все, что известно о женщине-кошке ее родным и широкой общественности. Широкая общественность — это я.

После Эрнестаса немного говорю с Робертом, моим кудрявым продолжением. Сын энергичен, весел, здоров. Полная противоположность своему депрессивно-суицидальному бате. Вы видели гравюру Альбрехта Дюрера «Меланхолия»? Посмотрите, если не видели. Это обо мне. Сижу перед компьютером, от нечего делать выстукиваю на клавиатуре слова: «Депрессивно-суицидальный психоз». Вернее, они сами собой набираются. Машинально. Читаю: «Для депрессивной фазы характерна триада симптомов: угнетенное, тоскливое настроение, заторможенность мыслительных процессов, скованность движений».

Точно про меня. Тоскливо ползу по жизни, как полураздавленный жук. Полный тормоз.

«Человек печален, угрюм, движется еле-еле, он испытывает чувство тоски, безысходности, безразличие к близким и ко всему, что раньше доставляло ему удовольствие. Человек, находящийся в депрессивной фазе, сидит в одной позе или лежит в постели, на вопросы отвечает односложно, с задержкой. Будущее кажется ему бесперспективным, жизнь — не имеющей смысла. Прошлое рассматривается только с точки зрения неудач и ошибок. Человек может говорить о своей никчемности, ненужности, несостоятельности. Чувство гнетущей тоски иногда приводит к суицидальным попыткам».

Почему иногда? Первогоноябряв соответствии с шуточным календарем. У меня все четко! Рраз! Идубабрьуже никогда не наступит. Что-то грустно, однако. Меняю позу, чтобы не сидеть в одной и той же.

«Депрессивный синдром может также иметь соматогенное происхождение, то есть возникать в результате соматических заболеваний. Соматогенные депрессии могут развиваться при инфекционных, токсических, органических и других психозах, при инсульте, эпилепсии, опухолях и травмах головного мозга, болезни Паркинсона, различных эндокринных заболеваниях (в частности, нарушениях функции щитовидной железы), авитаминозах и других».

Инсульт? Заумно, но снова про меня. Звонит Харун. Отвлекает от медицинского чтива. «Халло! — Халло!» Журналист начал писать статью о Кальте. Старайся, Харун! Может, получишь премию «Золотая клюква». Это я так — беззлобно подтруниваю.

Обещаю афганцу позвонить после встречи со Свеном Дево. Харуну тоже очень интересно, что помнит старый Свен о событиях двадцатилетней давности. Дево — моя последняя путеводная нить. «О’кей, чюсс! — Чюсс!»

Обед я пропускаю. Все равно ничего вкусного не осталось, а есть невкусное — не имеет смысла. Вместо вкусного нечаянно включаю телевизор. Просто в тот момент думал о другом. Российский канал. На экране Путин и Медведев сменяют друг друга. Один пять минут и другой пять минут. Один десять минут и другой десять минут. Папа-док и беби-док российского Гаити. Посещают школы, цеха, космодромы. Находят на дне Байкала амфоры, спасают тигров от исчезновения, ведут за собой в небе клин редких птиц на юг. Заседают, выступают, поручают, обещают. Я уже точно не помню, кто из них кто. Знаю, что один, типа, президент, а второй, типа, премьер-министр. Потом будет наоборот. А потом снова наоборот. В принципе-то это неважно. От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Со школы еще помню. Я уверен, они тоже помнят.

Мобильник дает короткий сигнал и умолкает. Это экономный Федя. Уже четыре часа! Выключаю неизменных вождей, скоренько одеваюсь. Синие джинсы, черная футболка. Хватит с меня этих костюмов, рубашек и галстуков в тон! Рассовываю по карманам диктофон, ключи от квартиры, работягу «хэнди». Оглядываю квартиру — вроде ничего не забыл? Проворно тащусь к выходу.

«Халло! — Халло!» В белом «Мерседесе» с помятой кормой все Шернеры налицо: Дженнифер на водительском месте, Федя рядом с женой, Ванесса в детском кресле с плюшевым мишкой в руках сзади. Семья едет из бассейна. Федя тихий и грустный, что для него нехарактерно. После аварии Дженнифер за руль его пускает редко. Вышел из доверия. Ламбада остался сторожить квартиру.

Занимаю свободное место возле Ванессы, пристегиваюсь, едем. Дженнифер аккуратно управляет машиной. Тщательно соблюдает скоростной режим. Бесконечная зона тридцать. Это вам не Лана! Спустя несколько долгих минут подъезжаем к дому для престарелых бюргеров. Альтерсхайм «Ам Розензее», или, по-русски, «У Розового озера». Какое романтичное название! Немцы вообще народ сентиментальный. Любят нежные имена. Однако никакого озера здесь нет. Есть только небольшой пруд с лебедями, утками и чайками в парке за домом.

Свена Дево находим на крытой террасе. Старик сидит в шезлонге и смотрит на длинные струи дождя, отвесно падающие с неба. На круглом столе посреди террасы лежат журналы с кроссвордами, чайнвордами и сканвордами. Кроме Свена, больше никого не видно. Видимо, по случаю ненастной погоды другие бабульки и дедульки разбрелись по своим квартирам. Борются со скукой и подагрой в одиночку.

Моя последняя путеводная нить с тростью, в очках, лысая и с седой клокастой бородой. Что-то не везет мне с путеводными нитями. Одна была обугленная, как тело погибшего танкиста, другая умерла двадцать лет назад, третья лежит в коме. Один Харун не подвел. Правда, за афганца огромное русское мерси Гоншореку. Если бы не этот упрямый дедок, просто не знаю, что бы я делал. Это благодаря ему я стою теперь перед Свеном Дево и мнусь, как красна девица.