Утешный мир - Екатерина Мурашова

Когда оставалось недолго (девочка уже не говорила и не узнавала мать), она как-то, оставив спящую Светлану, выбежала почти раздетая (был ноябрь) во двор, залезла на изрезанную подростками скамейку, сорвала рябиновую замерзшую гроздь, стояла, ела, утоляя рябиновой горечью и голод (до этого ничего не ела два или три дня), и ничем не измеримую горечь внутри. Он сначала смотрел издали, потом подошел и спросил по-английски: «У вас все в порядке?» Она рассмеялась ужасным смехом и попросила сигарету.

– Что у вас случилось? – уже по-человечески переспросил он.

– У меня прямо сейчас умирает дочка, – ответила она.

Потом она курила, смеялась, плакала, плевалась, ее тошнило оранжевым рябиновым соком. Он стоял рядом. Когда она успокоилась, они вместе, молча пошли наверх.

Он был с ней до самого конца. Сидел с девочкой, носил ее на руках. Помогал ухаживать, мыл, покупал продукты и давал лекарства. Позвонил родителям и на работу. Его родители обращались в милицию: он сошел с ума, эта баба опоила его наркотиками. Коммуналка сказала: совсем стыд потеряла, у нее дочь помирает, а ее, вишь, на блядки с первым встречным потянуло!

Светлана умерла. Коммуналка явилась в крематорий всем составом, а потом скинулась и организовала щедрые поминки, на которых все напились в хлам и в темном коридоре по очереди признавались ему в любви: ты – мужик! Наконец-то и ей, горемыке, хоть в чем-то счастье улыбнулось!

Он вырос в благополучной семье, любимым и балованным ребенком, где раскроешь рот – и сразу несут в клювик. Выучился, работал в папиной фирме. Ему было скучно. Он никогда не видел близко ничего подобного, только в книжках или в кино. «Понимаете, она дала мне не часть, а весь огромный мир в его целостности, – говорит он сейчас. – Я впервые увидел его ужасную красоту, я словно заново родился на этих поминках. И еще моя жена и Светлана вернули мне меня самого – только с ними я впервые узнал, что я такое».

Родители прокляли его тогда, да и сейчас с его женой и Любой общаются через губу. Они с женой на них не обижаются, а вот Люба раньше, кажется, переживала.

Медики не давали никаких гарантий: да, наследственное, да, следующий ребенок тоже может умереть. Они хотели, чтобы настоящая семья, и решили взять из детдома, старше четырех (в этом возрасте умерла Светлана) и мальчика (чтобы не сравнивать). Потом прочитали в газете: на железнодорожной станции в ее родном городке нашли пятилетнюю девочку, очень худую, кажется ее привезли откуда-то и бросили. Поехали в тот же день. Конечно, им Любу не отдали. Почти год тянулось – приют, оформление документов… Их очень удивило: уже через неделю Люба стала называть их мамой и папой.

– Люба знает про Свету?

– Конечно нет. Не хватало еще, чтобы она думала: меня взяли вместо нее.

– Вы расскажете. Вот так, как мне сейчас.

– Я не смогу.

– Конечно, одна не сможете. Вдвоем вы сможете всё. Даже это.

* * *

Девочка держала в руке спелую кисть рябины. У меня защипало в носу.

– Я им действительно не нужна, – грустно сказала она.

– В каком-то смысле это так, – кивнула я и процитировала: – «В саду горит костер рябины красной, но никого не может он согреть…» А в каком-то смысле – не скажи. От тебя в вашей семье – гармония, так, как они ее понимают. Но ведь и тебе повезло: они о тебе всегда заботились и заботятся, тебя водили в музеи и учили играть на пианино, тебе дадут образование, такое, какое ты сама захочешь. Это ведь удача и хороший старт для девочки, кем-то забытой на железнодорожном полустанке, правда? Кроме того, тебя пустили не только погреться (это сомнительно), но и посмотреть на этот рябиновый костер – оно же ведь само по себе удивительное, редкое зрелище, особенно теперь, когда ты все знаешь. Немногие такое видали. Скажи?

– Да, – сразу же согласилась Люба. – Это очень… очень красиво. Я о таком, если честно, даже в книжках не читала.

– Ну вот. А у тебя же все только начинается, и тебе всяко скоро уходить от этого костра. И чтобы все двигалось, должна быть интрига, сюжет. А если в книжке все сиротки счастливы, все узлы распутаны, злодеи наказаны, а все оставшиеся прозрели и стали хорошими и понимающими, то это – что?

– Конец книжки! – сказала Люба и рассмеялась.

– А у тебя – только начало. И это начало, между прочим, – сто́ящее любого романа.

И она ушла в свою жизнь, оставив кисть рябины на моем столе.

Я встречала ее по дороге на работу, на переходе Краснопутиловской улицы. В те дни, в которые у меня был утренний прием, у нас явно совпадало расписание. Когда люди годами ходят по одному и тому же маршруту, они часто, не будучи лично знакомыми, запоминают и узнают друг друга. Одни и те же мужчины заводят машины или торопливо шагают по внутриквартальной дорожке к метро. Одни и те же сонные мамы тащат в садик капризничающих и постепенно увеличивающихся в размерах детей. Потом эти же дети, щебеча эмоционально и нечленораздельно, как воробьи в кусте, бегут в школу. Потом ходят солидно. И вот уже, возвращаясь после приема, я вижу, как недавние (мне так казалось!) мамы, превратившись в любящих бабушек, выгуливают в песочнице разноцветные неуклюжие фигурки в комбинезончиках. Наверняка и многие из них тоже узнаю́т меня. Это то, что выражается глаголом «примелькались».

Но здесь было другое. Ее невозможно было не заметить. Она носила широкое зеленое пальто с пелериной. У нее была рассыпанная по плечам копна золотисто-рыжих кудрей, которые она только в самые трескучие морозы (каковые у нас, в городе, как ни крути, приморском, бывают нечасто) прикрывала небольшой шапочкой. При этом никто не назвал бы ее красивой: нос слишком широкий и какой-то приплюснутый, большой рот в яркой помаде, широко расставленные рыжие глаза… Но запоминалась-то она, конечно, вовсе не всем вышеперечисленным!

Она выходила из затененного деревьями прогала между хрущевок и как будто летела к дороге. Зеленое пальто, пелерина и кудри летели вслед за ней. Ее рыжие глаза сияли золотым светом. Она не видела никого и ничего, кроме него. Он всегда ждал ее за переходом, припарковавшись к тротуару. Машина у него была длинная и черная, а в марках я не разбираюсь. Когда она оказывалась на островке безопасности, он выходил из машины. Он тоже обычно носил пальто, длинное, светло-серое, и вот он-то был красив, такой немного киношной мужской красотой: высокие скулы, прямой нос, седые виски… Он был очевидно старше ее, он старомодно-картинно обходил свою длинную машину и распахивал для нее дверь. Они не обнимались и не целовались при встрече, как нынче принято (если бы они это делали, я, несомненно, была бы разочарована), но, господи боже ж ты мой, как он на нее смотрел! В этом взгляде было все: восхищение, объятие, обладание, торжество и трагическая невозможность одновременно. А она просто сияла и любила – спутать это нельзя было ни с чем. Ее взор ласкал каждую пуговицу на его пальто (иногда она позволяла себе дотронуться кончиками пальцев до обшлага) и каждую морщинку на его лице. Он медленно снимал с нее перчатку и целовал ей руку. Что они говорили друг другу, я, разумеется, не слышала (но как же мне хотелось хоть раз подслушать!). Потом она садилась в машину, дверь захлопывалась, и они уезжали…