Муза - Джесси Бёртон

Через десять дней после их поездки в Малагу пришла телеграмма от Гарольда. Тереза сходила за ней на почту и бежала всю дорогу назад, чтобы скорей вручить ее Олив, которая вместе с матерью лущила горох на кухонном столе.

ГУГ КУПИЛА ЗЕЛЕНОГО ГЕНИЯ ТЧК И ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ САД ТЧК ЖДИТЕ КОНЕЦ НЕДЕЛИ ТЧК

Олив прочитала ее вслух.

– Пегги Гуггенхайм купила обе картины, – выдохнула она. – То-то Исаак порадуется.

– Я ничего не знала про вторую картину, – сказала Сара, пробегая пальчиком по раскрытому стручку. Лак с ногтей сошел, заметила Тереза, а хозяйку это как будто не волновало.

– Кроме «Сада» у него еще был автопортрет.

– Ты его видела? – спросила Сара.

– Мельком. Похоже, папа возвращается.

– Как раз когда телефон наконец перестал звонить, – вздохнула Сара.

Тереза подошла к раковине помыть овощи. Хозяйка положила на столешницу пустой гороховый стручок.

– Дорогая, тебе здесь нравится? – спросила она.

– Очень. Я так привыкла. А тебе разве нет?

Сара разглядывала пейзаж за окном. Сад тонул от изобилия фруктов и цветов, жимолости и ночного жасмина, а также апельсинов и маслин, которые Гарольд обещал жене и дочери еще в январе, когда они сюда только приехали, замерзшие, помятые, еще не оправившиеся после очередной Сариной истерики, не знающие здесь ни одной живой души.

– Я не уверена, что употребила бы слово «нравится». У меня такое ощущение, будто я здесь прожила десять лет. Это место тебя… насыщает. Как живое воплощение нарисованных Исааком полей. – Она посмотрела на дочь. – Невероятно, как он сумел все это передать, правда?

– Да.

– Как, думаешь, ему это удается?

– Откуда мне знать?

– Он гений.

Олив вздохнула.

– Гениев нет, мама. Это придумывают от лени. Все дело в практике.

– Ха, практика. Даже если бы я практиковалась с утра до вечера, я бы никогда не создала ничего подобного.

– Ты явно прибавила, мама.

– Я чувствую себя гораздо сильнее. Папа привез мне из Малаги новые таблетки, так я к ним даже не притронулась.

– Вот как? Ты уверена, что поступаешь правильно? Знаешь, как мы с Тере перепугались, когда вернулись из Малаги и не застали тебя дома. Я даже подумала, что ты…

– Ливви, я бы этого не сделала. Сейчас я совершенно в другом состоянии.

Они продолжили молча лущить горох. Сара загорела и казалась умиротворенной, самодостаточной. Олив в очередной раз почувствовала укол боли – как же ее мать хороша собой, хотя сама этого даже не замечает: голова растрепана, сарафан помят, словно она его только что достала из чемодана. Корни волос у нее отросли, а ей, похоже, до этого дела нет. Ее натуральный темно-русый цвет составлял приятный контраст с вытравленными перекисью концами. Олив так и подмывало ее нарисовать, поймать эту непринужденность в надежде, что и ей самой что-то от нее перепадет.

– Вот и лето не за горами, – голос матери прервал мысли Олив. – Нас ждет настоящая жара.

– Раньше ты жаловалась на холод.

Сара посмеялась над собой. Тоже большая редкость.

– Идея твоего отца приехать сюда была не такой уж плохой. Совсем даже не плохой. – Она вдруг сжала руку дочери. – Я тебя очень люблю, Лив. Правда.

– О боже. Что с тобой?

– Ничего. Ничего. Просто ты должна это знать.

Сара вышла на веранду с пачкой сигарет и последним номером «Кристис», присланным подругой из Лондона. Тереза решила пройтись мокрой тряпкой по плитняку в прихожей. Олив пошла следом и встала на сухом месте.

– Тереза, будешь мне позировать? – спросила она вполголоса. – Ты мне нужна как модель.

Спина у Терезы напряглась, пальцы стиснули швабру.

– Вы мне ничего не сказали про вторую картину, которую мы отвезли в Малагу.

– Я не хотела для тебя очередных неприятностей.

– Неприятностей?

– Послушай, я знаю, ты считаешь, что вся эта затея умаляет меня как художника.

– Умаляет?

– Принижает. А Исаак, считаешь ты, вырастает в глазах у местной публики больше, чем он того заслуживает. Но это то, чего я хочу. Я хочу свободы. Тере, ты моя подруга. Позволь мне сделать тебе этот подарок.

Тереза разогнулась и в задумчивости опустила швабру в ведро с грязной водой. В сущности, она об этом мечтала с тех пор, как увидела в блокноте наброски портрета Исаака. И ее решение помогать Олив в серии обманов – транспортировка картин в Малагу, поддержание иллюзии у Сары, что их автор Исаак, охрана тайны чердака, – все вело к неприглядной правде: Терезе хотелось, чтобы ее нарисовали. Она хотела, чтобы Олив разглядела в ней модель.

Следуя за молодой хозяйкой наверх, Тереза до конца осознала, что ее роль в сценарии радикально изменилась. Один раз она обернулась, чтобы увидеть недомытый пол и осуждающе торчащую из ведра швабру. Она больше не служанка, оттирающая грязные пятна. Теперь она сама оставит след, да такой, что его уже никогда не забудут.

Это будет Руфина, сообщила ей Олив, запирая дверь на чердак.

– Я сделала Юсту в колодце, а ты станешь моей Руфиной. Это ведь твоя история, если на то пошло. Я все раздумывала, как ее подать.

Тереза кивнула, боясь открыть рот. Что скажет Исаак, когда узнает, что Олив изобразила его с зеленым лицом и отослала «автопортрет» Пегги Гуггенхайм? Когда он наконец поймет, что ее уже не остановить? Олив считала Исаака источником вдохновения, Тереза же не сомневалась: что бы он сейчас ни выкинул – устроил скандал, разорвал отношения, – все равно за одной картиной последует другая.

– Руфина с горшками, Руфина со львом или обезглавленная Руфина с сестрой? – рассуждала Олив вслух. – Последнее выглядит мрачновато, зато это апогей, хотя она и лежит в колодце.

Тереза, услышав незнакомое слово, приняла его за офигей.

– Да, это будет офигенно, – согласилась она.

Олив улыбнулась.

– Я рада, Тере, что ты так считаешь.

Она решила отойти от диптиха, выбранного для «Женщин в пшеничном поле», и ограничиться одной сценой. Таким образом, найдут свое отражение все перипетии истории. Мы увидим Руфину, держащую в руках свою голову.

– Почему бы вам и себя не нарисовать на этой картине? – сказала Тереза и тут же пожалела о своих словах. Не лезь не в свое дело.

Олив прикусила губу, обдумывая такой вариант.

– Сначала тебя, – сказала она. – О себе я еще подумаю. Вообще-то должен быть один персонаж. А вот что я точно сделаю, это покрою львиную гриву сусальным золотом. Он у меня будет как ручной котенок.

Олив посадила Терезу на стул, на котором обычно сидела сама, когда ей расчесывали волосы. В руках Олив чувствовалась уверенность – это было ее пространство.