Стрижи - Фернандо Арамбуру

сильный пол слабее и вроде бы встают с ним вровень».

Напрасно я доказывал, что не кричал на ее любовницу. Слово «любовница» я употребил вполне сознательно, давая Амалии понять: притворяться не имеет смысла. Она мне не верила, а верила своей подруге, как предпочитала называть Ольгу. Меня же упорно называла грубияном, дикарем и серятиной, снова и снова с возмущением повторяя, что я наорал на бедную Ольгу, как будто именно это было главным поводом для нашей ссоры.

Выйдя из себя, я и на самом деле закричал, что «и не думал кричать на эту бабу». И, как ни странно, получил истинное удовольствие, примериваясь к роли человека с бурным темпераментом, который не умеет сдерживать свои порывы.

– Вот видишь? – тотчас вставила Амалия. – Ты и на меня кричишь. Очень трудно жить с таким типом, как ты.

7.

Там же, на крыше, я спросил Амалию, зачем она вышла за меня замуж. Неужели столько лет лишь притворялась, будто испытывает ко мне какие-то чувства? Или видела во мне исключительно самца-производителя, который потом внесет свой денежный вклад в содержание ребенка? Она опустила глаза. Поначалу я увидел в этом признание вины, но не из-за лесбийства (эту кашу пусть расхлебывает сама), а из-за того, что втянула меня в семейную авантюру, чтобы потом бросить ни с чем, вернее, с кучей досадных и отнюдь не дешевых обязанностей, повесив на шею еще и сына, не более приятного, чем зубная боль.

По сути, Амалия была зачинщицей нашего брачного союза. За ее спиной стояла моя теща, которая боялась, что и эта дочь, вроде бы разумная, будет жить в смертном грехе, как старшая, Маргарита. Во всяком случае, проклятой ханже пришлось поневоле проявить редкое для нее великодушие и согласиться на то, что мы заключим только гражданский брак. А что ей еще оставалось делать? Должен признаться: я женился вопреки советам своей матери. Чем я был так ослеплен? Ожиданием бесконечных ночей с любимой женщиной? Возможно.

Во время нашей ссоры на крыше я без колебаний объявил себя жертвой обмана, мало того, в моем же собственном доме меня пытались отодвинуть на задний план. Ведь эта самая Ольга потребовала, чтобы я перестал спать с собственной женой.

– Согласись сама, это вещь неслыханная! – сказал я. – И не только неслыханная, но еще и постыдная, подлая…

По лицу Амалии я видел, что каждое мое слово причиняет ей боль. Едва сдерживая слезы, она спросила, неужели я действительно решил уничтожить ее. Глагол «уничтожить» показался мне чрезмерным. Он сразу вызывал в памяти динамитные шашки, привязанный к крану шар для сноса зданий или атомную бомбу, но никак не подходил к словесным упрекам и обвинениям. Потом Амалия сказала, что ее удивила моя мстительность. Тут я несколько отвлекся от сути нашей ссоры, глядя на то, какой красивой она была с мокрыми глазами на простодушном лице, словно говорившем: «Я же не виновата, что влюбилась. Представь себе, что ты заразился оспой или простудился…» Тем временем сам я разрывался между жалостью и отвращением. Жалость вроде бы смягчала ненависть, однако ненависть перечеркивала жалость. Амалия продолжала разыгрывать свой спектакль с бьющей на эффект красивой печалью.

Наблюдая, как она говорит, как шевелятся ее губы, как морщится лоб, я снова вообразил, что хватаю ее в охапку и бросаю с крыши вниз. И тут же в порыве раскаяния мчусь по лестнице на улицу. Ждать лифта я не могу. Бегу, перескакивая через ступени, и так быстро, что успеваю оказаться на тротуаре еще до того, как туда упадет Амалия. Я вытягиваю руки и в самый последний миг ловлю ее, не дав разбиться.

Между тем Амалия принялась рассуждать о любви, но не в общем или теоретическом плане, а применительно к себе, и наговорила кучу ерунды, пытаясь подвести нравственную базу под свои поступки. Сперва мне показалось, что она вещает на каком-то придуманном ею самой языке и ей интересней слушать себя, чем достучаться до меня. В связи с чем я вспомнил фразу из письма Ханны Арендт, которую скопировал в тетрадь фирмы «Молескин» в черной обложке, ту, что и по сей день должна лежать где-то здесь, среди книг. Цитирую по памяти: «Я с детства знала, что по-настоящему могу существовать только в любви». Приблизительно ту же мысль старалась внушить мне Амалия, хотя и в более примитивной форме. Я ответил ей банальностью: всем на свете нравится, когда их любят; но после этого краткого вступления принялся объяснять, что, на мой взгляд, ее историю с Ольгой следует рассматривать всего лишь как пример польщенного самолюбия. Она возразила: ей безразлично, любят ее или нет, она должна любить сама. И не имеет значения, ответят на эту любовь или нет, она хочет восхищаться другим человеком, хочет испытывать желание. Именно так получается у нее с Ольгой, а не со мной, как бы обидно это для меня ни звучало.

Я не без ехидства спросил, знают ли родители про наклонности их дочери. В глазах Амалии метнулась тревога, а может, и ужас. Готов поклясться, что сердце у моей жены забилось с бешеной силой. И я со злой радостью стал наблюдать, как менялось выражение ее лица.

– А наш сын? Никита знает, что ты спишь с бабой, которую вчера привела к нам в дом?

Амалия долго молчала. Но у нас было сколько угодно времени, и я стал ждать ответа, он прозвучал приблизительно так:

– Ты можешь испортить мне жизнь, это в твоей власти, но шантажировать себя я не позволю. Ты причинишь боль моим родителям и нашему сыну. Если это сделает тебя счастливым – вперед!

Конечно, отвечать ей не следовало, но словесная перепалка, увенчанная моей маленькой победой, пробудила во мне жажду полного триумфа. Однако я ошибся в расчетах, слишком понадеялся на свои силы и, заговорив с неоправданной бойкостью, сказал то, чего говорить не стоило:

– Ладно, ты меня убедила. Я тоже заведу себе любовницу.

Глаза Амалии потемнели от презрения.

– Знаешь, – бросила она совершенно спокойно, – ты ведь всегда был второго сорта.

Потом развернулась и пошла к двери, ведущей внутрь здания. А я еще долго простоял на крыше, смотря на вечернее небо, на силуэты кранов и на стрижей. И на фасад дома напротив, покрытый строительными лесами. Я понял, что очень скоро нам с Амалией предстоит заняться бракоразводными делами. «Чем раньше, тем лучше». Однако наш брак продлился еще два года, и это время мы использовали, чтобы отравлять друг другу жизнь, и занимались этим упорно и с большим успехом.

8.

Я продолжаю начатое