Стрижи - Фернандо Арамбуру

В тот же самый день, когда я прочел анонимку, мне в голову пришла странная мысль попросить Никиту – как товарища, а не как сына – побрить мне загривок безопасной бритвой. Сперва я объясню ему, что сам вряд ли сумею как следует побрить место, которого не вижу. А потом скажу, что отныне не могу рассчитывать на помощь его матери. Я наивно полагал, что парень в тринадцать лет вполне способен освоить азы парикмахерского дела. Войдя к нему в комнату, я застал сына за странным занятием: он стрелял из игрушечного пистолета по собственному отражению в зеркальном шкафу. И сразу стало понятно, что просить Никиту об услуге не имело смысла. За несколько евро наш местный парикмахер привел мой затылок в идеальный порядок, и не только затылок. Я до сих пор регулярно посещаю эту парикмахерскую, хотя, с тех пор как переехал в Ла-Гиндалеру, добираться сюда мне стало далековато. Иногда я иду к нему бриться – потому что мне нравится, как добряк намыливает мне щеки, как ловко касается моего лица, докучая болтовней о разных интересных для него самого вещах, главным образом о футболе.

11.

В тот раз, когда я вернулся из школы, мама устроила выволочку Раулито. Крики я услышал еще на лестнице. Брат, по своему обыкновению, орал как резаный или как поросенок на бойне, по выражению отца. Мама в бешенстве накинулась на меня, не дав мне не только разуться, но и опустить портфель на пол. Она спросила, уже занеся руку для первой оплеухи, не читал ли и я тоже ту самую тетрадь. Но я не знал, о какой тетради идет речь.

– Прекрасно знаешь.

Надо сказать, я и вправду услышал про тетрадь в первый раз. Глянув на мое изумленное лицо, мама, кажется, поверила, что я не вру, и добавила, исключительно чтобы припугнуть меня:

– Смотри, если я узнаю… – И опять занялась Раулем.

Перед ужином, когда папы не было дома, она с остервенением порвала на мелкие кусочки тетрадь, которую я никогда раньше не видел, потом собрала обрывки, швырнула в раковину и подожгла. В языках пламени гибло что-то такое, чего я не мог понять. Я не понимал ничего, ну ничегошеньки – ни причины маминых слез, ни ее бурчанья, ни того, почему она опять вдруг принялась таскать Раулито за вихры. Но любопытство уже завладело всем моим существом – аж тело зудело, требуя немедленно что-то предпринять. Поэтому, как только мы с братом легли спать и погасили свет, я подскочил к его кровати, двумя руками сжал ему горло и сказал:

– Говори, что это была за тетрадь и что там в ней было.

Раулито хотел позвать маму, но я, заметив это, сжал руки еще сильнее, он стал задыхаться, после чего тихим голосом пересказал кое-что из прочитанного. Так я узнал, что мама вела дневник. Раулито, будучи любителем рыться по ящикам, наткнулся на него, и мама застала сыночка за чтением. Он стал клясться, что делал это в первый раз.

– Надо было действовать поосторожней, – бросил я.

В темноте не стоило труда притвориться, будто меня совершенно не удивило, что мама не желала больше выносить такую жизнь и собиралась вот-вот выпить бутылку щелочи. Раулито был напуган:

– Папа нас не любит, а мама хочет себя убить. – И тут же предложил поскорее выбросить щелочь, хранившуюся в шкафчике под раковиной.

На что я сказал:

– Ты дурак или что? Ну выбросим мы бутылку, а она сразу же пойдет в магазин и купит другую.

Я вернулся в свою постель и долго не мог заснуть. Мы были еще слишком юными, и мой глупый брат заразил меня своим страхом.

12.

Мы похоронили папу. Приехали родственники, которых мы долго не видели до этого и никогда больше не увидели потом. Наряженные в черное, они вяло выразили нам свои соболезнования – кто-то более многословно, кто-то менее, но все равно многословно, а потом вернулись туда, откуда приехали. Когда мы остались дома втроем, мама сказала нам с братом, кивнув на супружескую спальню: – Там остались вещи отца. Возьмите, что вам хочется. Остальное я завтра же отправлю на помойку.

Слегка напуганные, мы переступили порог запретной территории, чтобы спасти какие-то предметы, которые будут напоминать нам о папе. При этом мы словно боялись, что он, воскреснув, вдруг вернется домой и застукает нас на месте преступления.

Честно говоря, я не обнаружил там ничего, что показалось бы мне полезным или ценным, но увидел, как Раулито вытаскивает оттуда и отсюда прорву всяких вещей, сваливая их на кровать, и решил от брата не отставать. Краем глаза оценив его добычу, я взял несколько галстуков, хотя был уверен, что никогда их не повяжу, а также зажигалку (ее я извлек из кучи брата, рассудив, что она не должна достаться ему лишь по той простой причине, что он первым ее увидел), наручные часы, авторучку и что-то еще в том же роде. Не знаю, как Раулито, но я чувствовал себя неловко, будто воровал в собственном доме. А вот маму, которая ушла на кухню, все это совершенно не интересовало.

Тут Раулито указал мне на содержимое одного из ящиков комода. По его гримасе сразу можно было догадаться, что эта находка не заставит нас скакать от радости. Ящик был набит белыми отцовскими трусами. Но белыми они были только в первый день. А потом не знали стирки. И мне стало грустно, грустно и противно, что вся эта мерзость (и дырявые носки из другого ящика, и сваленные как попало в шкафу рубашки) замарает нашу память о папе.

Меня больше не тянуло продолжать этот обыск или грабеж – назови как угодно то, чем мы там занимались. Я не мог заставить себя дотронуться до предметов, собранных на стуле, и взял только авторучку и один галстук, а зажигалку, которая выглядела дорогой, вернул Раулито, махнув на все остальное рукой. И вдруг мне захотелось спросить у мамы, почему одежда отца хранилась в таком ужасном состоянии, особенно нижнее белье, но, подумав, решил не лезть куда не надо, потому что на самом деле заранее знал, какой ответ могу от нее получить.

13.

Хромой, с которым вечером в баре я заговорил на эту тему, заявил:

– Грязь – последний гордый поступок человека, потерпевшего полный жизненный крах. Своего рода сведение счетов. Вы меня не любите? Вы меня ни во что не ставите? Так вот вам – терпите