Нюрнберг - Николай Игоревич Лебедев

class="p1">Аптекарь, вышедший на громкий стук, был ни в чем не виноват, однако получил суровую отповедь, из которой, впрочем, не понял ни слова. На всякий случай он покивал, а затем протянул сквозь полуоткрытую дверь пузырек с микстурой.

– Пить по столовой ложке натощак три раза в день, перед употреблением обязательно взбалтывать, не перепутайте, – старичок всмотрелся в смешного солдатика, который только что щебетал что-то с суровым видом, а теперь хлопал рыжими ресницами, и вид у него, прямо скажем, был довольно нелепый. – Вы меня понимаете?..

Услыхав знакомое слово – Versteht, – Тарабуркин активно закивал головой.

– Ферштейн, ферштейн! – проговорил он с облегчением и, выхватив пузырек из сухонькой аптекарской руки, нравоучительно закончил: – Учите русский!

Опустив микстуру в карман, он плюхнулся на сиденье полковничьего автомобиля и долго пытался завести машину. Машина не заводилась, и это окончательно разозлило Тарабуркина, который верил в приметы и был убежден, что если что-то не заладится, то и дальше жди беды.

Старичок-аптекарь наблюдал за ним из оконца, и это злило Тарабуркина еще больше.

Наконец машина чихнула и завелась. Тарабуркину отчаянно захотелось показать немцу язык, но он удержался, справедливо решив, что представляет здесь весь советский народ, а советскому народу не пристало корчить рожи перед иностранцами.

Поэтому Тарабуркин просто помахал аптекарю рукой и поехал по направлению к Гранд-отелю, возле которого уже стоял тяжелый американский мотоцикл.

* * *

– Это все из-за меня, – повторил Волгин и прямо посмотрел Мигачеву в глаза. – Из-за меня напали на колонну с Паулюсом.

Зависла пауза. Мимо проехала и исчезла вдалеке одинокая машина.

– Продолжай, – сказал полковник.

Волгину казалось, что самый трудный шаг – первый – уже сделан, однако сейчас он понял, что по-настоящему тяжелое только еще предстоит.

Он должен был рассказать о Лене.

Бессонной ночью Волгин пытался понять, как обойтись без упоминания о ней. В конце концов, это же он повел себя безрассудно – ему и отвечать.

– Я познакомился с девушкой, – начал он, напирая на местоимение «я». – Мне показалось, она надежная. Мы несколько раз виделись. Пригласил ее к себе домой. Она была у меня, когда вы приходили. Вы появились так неожиданно, что я спрятал ее в соседней комнате. Она стояла за дверью и все слышала.

Волгин выпалил эти слова и ждал ответной реакции, но полковник молчал. Тогда Волгин обреченно закончил:

– Я виноват. Я должен был вас предупредить…

И умолк. Мигачев глядел на него прозрачными глазами.

– Если расстрел, я готов, – добавил Волгин. Что еще можно было к этому добавить, он не знал.

– Что за девушка? – бесцветным голосом, в котором все равно слышался металл, произнес Мигачев.

– Наша… – неохотно проговорил Волгин. – Бывшая.

– Фамилия?

– Фамилию не знаю. Зовут Лена.

– Дальше!

Полковник Мигачев умел вести допросы.

Теперь Волгин понимал, что придется рассказать все.

– Рост около ста семидесяти. Стройная. Шатенка. Глаза карие…

«Какие фальшивые, пустые слова, – вертелось в голове. – Разве объяснишь, какое теплое чувство вызывали эти глаза, когда лучились и глядели прямо в душу? Разве растолкуешь, какое желание обнять, защитить вызывал этот хрупкий девичий стан, облаченный в старые лохмотья с чужого плеча, но все равно невыразимо прекрасный?..»

А теперь вот Волгин не мог защитить ее и, более того, сам же ее и предавал. Но не для того, чтобы выгородить себя, а потому, что не было другого выхода. Долг есть долг. Долг перед своей страной и перед своим делом.

Мигачев разглядывал его так, будто понимал, о чем сейчас мысли собеседника.

– А вообще-то, – выпалил Волгин, – это же я виноват. Я готов понести любое наказание, товарищ полковник!..

Мигачев развернулся на каблуках и решительным шагом двинулся по улице. Волгин едва поспевал за ним.

– Я готов сдаться кому надо… – говорил Волгин, понимая, что слова его звучат все менее и менее убедительно. Он испытывал отчаянье, понимая, что с каждым новым словом загоняет в западню не только себя, но и Лену.

– Лена, говоришь?

– Так точно… Но, товарищ полковник, ее не надо, а? Это меня арестовывайте. Я должен был почувствовать…

– Ты думать должен был, Казанова хренов! – взревел Мигачев, вдруг остановившись посередине тротуара. – Тоже мне, фронтовик, один из лучших в дивизии. У тебя мозги вообще имеются или как?

– Виноват. Кровью готов искупить.

– Кровью?

Даже в полутьме было видно, как пошло пунцовыми пятнами лицо Мигачева, а губы истончились и побелели.

– Все вы так. Чуть что – кровью. Как будто это что-то меняет.

– Я не все, – отрезал Волгин. В конце концов, вина виной, а вот общаться с ним в таком тоне никому не позволительно. Даже Мигачеву.

– А почему я должен тебе верить? – вдруг очень спокойно и даже вкрадчиво поинтересовался полковник. Казалось, он уже совершенно справился со своими эмоциями. – А если ты мне тут байки рассказываешь, а сам в игры играешь.

– В смысле?

– В том смысле, что, может, есть такая девушка, а может, и нет. Может, это ты работаешь на гитлеровское подполье?..

Волгин задохнулся от гнева и обиды.

– Да вы что?! Да никак нет! Что хотите, только не это!.. – Он, который тысячи раз рисковал жизнью на фронте, который мало когда думал о себе, всегда прикрывал, как мог, подчиненных, шел на смертельные задания, – разве мог он спокойно выслушивать подобные обвинения?..

Волгин расстегнул ворот шинели и извлек из внутреннего кармана сложенный вчетверо лист бумаги.

– Вот, – сказал он, протянув бумагу Мигачеву.

– Что это?

– Рапорт.

– Какой еще рапорт?

– На ваше имя.

Мигачев изучающе поглядел на подчиненного.

Минувшим утром, отчаявшись справиться с бессонницей, Волгин сел за стол и, исписав кипу листов, все-таки заставил себя сформулировать, что произошло и почему он, советский офицер, так глупо и опрометчиво повел себя в, казалось бы, очевидной ситуации.

Он писал рапорт, осознавая, что красноречие – не его конек, а потому он наверняка не сможет исчерпывающе рассказать, что и как произошло. Написанное – другое дело. Тут можно сто раз перечитать и высказать все максимально ясно. И потом, разговор разговором, а рапорт – это документ.

В рапорте Волгин почти не упоминал о Лене, а основной упор сделал на свою вину, произошедшую от недопустимого легкомыслия.

Вообще-то, говоря справедливо, легкомысленностью Волгин никогда не страдал, однако же в данном случае у него не было других объяснений. Бабушка Александра Михайловна в таких случаях говорила: «Бес попутал».

Мигачев неохотно взял протянутую бумагу, проглядел мелкие, убористые строки. Поморщился.

– Вижу, умеешь ты рапорты писать. Где научился?

– Арестовывайте, – сказал Волгин. Не время и не место предаваться словесной перепалке.

– Заладил! – буркнул Мигачев. – Ты другие слова знаешь? «Арестовывайте, арестовывайте!..» Ты еще про эту