Нюрнберг - Николай Игоревич Лебедев

начальника было лучше всего видно. Полковник сидел не шевелясь и слушал выступление Руденко, с трибуны обвинения сообщавшего страшные подробности преступлений гитлеровских войск.

– В Украинской ССР на острове Хортица после ухода немецких частей, выбитых Красной армией, были найдены трупы пленных красноармейцев. Пленным отрезали руки, выкалывали глаза, вспарывали животы. На юго-западном направлении у деревни Репки на Украине после отступления немцев с занятой ими позиции были обнаружены трупы командира батальона Боброва, политрука Пятигорского и двух бойцов, руки и ноги которых были пригвождены к кольям, а на телах чернели пятиконечные звезды, вырезанные раскаленными ножами. Лица погибших были изрезаны и обожжены. Неподалеку был найден еще один труп красноармейца, накануне попавшего к немцам в плен, – с обгоревшими ногами и отрезанными ушами…

Эти ужасающие детали были, однако, интересны не всем. Адвокаты листали газеты с сообщениями о фултонской речи бывшего английского премьера. Серватиус развернул передовицу так, чтобы со скамьи подсудимых можно было без труда разглядеть текст. Геринг наклонился над барьером и внимательно знакомился с содержанием статьи. На лице его возникло удовлетворенное выражение.

Гости процесса демонстрировали друг другу публикации с фотографией Черчилля и негромко переговаривались. Кто-то качал головой, кто-то многозначительно улыбался. Все понимали, что фултонская речь политика наверняка даст толчок новому развитию событий в мире – возможно, неблагоприятному. И это может затронуть в том числе и трибунал.

Волгин почувствовал легкое прикосновение и обернулся.

– Неужели это все правда? – тихо спросила Нэнси, кивнув в сторону советского главного обвинителя. – Он не обманывает?

У Волгина против воли вытянулось лицо, и это был самый красноречивый ответ.

– Как же вы все это вынесли? – простодушно поинтересовалась Нэнси. А потом добавила: – Мне кажется, у нас вас представляют совсем другими. Нам ничего этого не рассказывают.

После обеденного перерыва, во время которого Волгин опять тщетно пытался отыскать Мигачева, проходил допрос свидетеля Орбели, директора ленинградского Эрмитажа.

Седой старец с густой окладистой бородой, похожий на микеланджеловского Моисея, восседал за свидетельской трибуной, положив тяжелые ладони на боковые панели. Речь его была усталой, неспешной и от этого еще более убедительной.

– На протяжении долгих месяцев шла бомбежка и артиллерийский обстрел. В Эрмитаж попали две авиабомбы и около тридцати снарядов. Снаряды эти причинили значительные повреждения зданию, а авиабомбы привели к разрушению системы канализации и водопроводной сети Эрмитажа.

Отчаявшись поймать случайный взгляд Мигачева, Волгин слушал одного из главных музейных хранителей страны, во время блокады остававшегося в Ленинграде. Волгин ловил себя на мысли, что Орбели мог сталкиваться с матерью и сестрой на одной из улиц родного города. Когда-то они любили ходить на Дворцовую площадь всей семьей, почему бы и в дни блокады им не оказаться в дорогих сердцу местах?

Он устало вздохнул. Прошлое теперь уже не вернуть. Все забрала война.

– Господин свидетель, – вскочил со своего места адвокат Серватиус и, будто черными крыльями, взмахнул рукавами мантии, – подскажите, как далеко расположен мост от Зимнего дворца?

Орбели пожал плечами.

– Полагаю, в полусотне метров.

– Имеете ли вы артиллерийские познания, дающие возможность утверждать, что целью был дворец, а не мост? – Серватиус упивался чувством превосходства.

Орбели выслушал перевод вопроса в наушниках.

– Я не артиллерист, – усмехнувшись, сообщил он с суховатой иронией, – но считаю, что если немецкая артиллерия обстреливает мост, она не может всадить в него один снаряд, а в дворец, находящийся в стороне, – тридцать снарядов. В этих пределах я артиллерист!

В зале возникло оживление, из гостевых рядов даже донесся легкий смешок, который, впрочем, тут же стих. Но Мигачев оставался спокоен и мрачен, и Волгин по-прежнему не мог поймать его взгляд.

31. Убийство

В окнах Дворца правосудия горели редкие огни. Часовые и охранники у ворот ежились от резкого, холодного ветра, раскачивавшего фонари. Улица была пуста. Гости трибунала давно разошлись, а Волгин все еще стоял у ворот и ждал.

Он пытался поймать Мигачева на выходе из зала 600 после заседания, но разминулся с ним. В своем кабинете полковник так и не появился. Переводчица Маша сказала, что Мигачев находится у Руденко и, по всей видимости, задержится там надолго.

– Обсуждают что-то серьезное, – с загадочным видом сообщила Маша.

Волгин настроился на то, что сегодня он обязательно отловит полковника, даже если ждать придется всю ночь. Он знал, что Мигачев нередко задерживается во Дворце правосудия после заседаний трибунала: дел было много и все неотложные.

– Здорово, Волгин! – приветствовал его Зайцев. – Чего мерзнешь?

– Мигачева жду.

– Он был у главного.

– Что значит был?

– Да вроде они закончили…

– А сейчас он где?

– Собирался к себе в отель. Пошел к машине.

Волгин сорвался с места. Он мчался по скользкой дороге, и полы его шинели тяжело хлопали по ногам. Часовой неодобрительно покосился ему вслед.

Редкие пятна света падали на дорогу. Однако местами тьма стояла хоть глаз выколи. Волгин едва не сбил американского солдата, неспешно прогуливавшегося вдоль ограды. На лице солдата красовались мотоциклетные очки.

– Простите! – пробормотал Волгин на английском, солдат лишь коротко кивнул в ответ.

Если бы капитан вгляделся в его лицо, то оно могло показаться ему знакомым. Этот человек топтался в лагере за проволокой, пока Грета расспрашивала Арчера; но рассматривал он не Грету, а его, Волгина, причем рассматривал с таким любопытством, что тот почувствовал это и поглядел на заключенного, тогда незнакомец быстро опустил глаза и смешался с толпой.

До этого момента Бруно еще никогда так близко не встречал русского. На свое счастье, он не попал на Восточный фронт. В детстве ему нагадали, что он умрет от руки восточного человека. Сам Бруно относился к подобным предсказанием со скепсисом, а вот его мать, суеверная женщина, в них очень верила и потому многократно повторяла, что Бруно должен избегать какого бы то ни было общения с теми, кто пришел с Востока.

Бруно усмехался, но сам с подсознательным интересом рассматривал тех, кто подходил под описание старой гадалки. Вот и сейчас он проводил взглядом человека в советской форме.

Волгин свернул за угол и увидел Мигачева, быстрым шагом спускающегося по лестнице.

– Товарищ полковник!.. – прокричал Волгин. – Товарищ полковник, подождите…

– Завтра, – Мигачев не замедлил движения.

– Это важно!

– Я сказал завтра.

Он направился к стоявшей неподалеку машине.

Волгин преградил ему дорогу.

– Нужно поговорить. Срочно.

Вид у него был столь решительный, что Мигачев не стал спорить. Он мрачно усмехнулся и процедил:

– Ну ладно. Раз так, садись. Вперед садись. – Он огляделся по сторонам. – Тарабуркин!

– Я! – донеслось откуда-то сбоку, и будто из-под земли рядом с автомобилем вырос весельчак рядовой со своей неизменной улыбкой.

– В