Возвратный тоталитаризм. Том 1 - Лев Гудков

Специфика российского антиамериканизма

Антиамериканизм есть концентрированное выражение (более общих по своей природе) антизападных представлений, характерных для стран «догоняющей модернизации» или стагнирующих обществ со слабыми элитами, неспособными выдвинуть убедительные для масс программы долгосрочного развития своих стран[132]. Известно, что США, будучи самой мощной и развитой страной мира, вызывают очень сильные эмоции как у своих сторонников, так и противников. Америка символически представляет высшие достижения и ценности стран, которые мы ассоциируем со свободой и современностью, с процветанием, с «западной» рефлексивной культурой, рациональной капиталистической экономикой, светской наукой, новейшими технологиями, а главное – с особым политическим устройством: представительной демократией и правовым государством, а также «обществом ответственных граждан», защищающих свои права («права человека»), считающиеся незыблемыми, то есть неотчуждаемыми. Антиамериканизм включает в себя частичное признание этих достижений (включая даже их идеализацию, утопическое преувеличение), с одной стороны, и одновременно их ценностное отторжение, вызванное сильнейшей завистью, ресентиментом, переживанием собственной национальной или коллективной неполноценности. Ощущение угрозы, исходящей от Запада для традиционных, точнее – прикрывающихся традиционалистской идеологией, стагнирующих, неразвивающихся или деградирующих сообществ, образует широкий спектр идеологических течений в странах с консервативными (прежде всего – исламскими), тоталитарными (в КНДР, на Кубе, ранее – в СССР) или популистскими режимами социалистической ориентации (например, в Венесуэле). Антиамериканизм такого рода следует отличать от конъюнктурных политических расхождений или конфликтов национальных интересов в странах, близких по культуре и экономической организации, пытающих утвердить независимый от США курс развития (например, во Франции времен де Голля).

В отношениях нынешней России к США можно усмотреть все эти мотивы. Но то, что ее отличает от многих других стран, связано с остаточными претензиями на мировое лидерство, характерными для послевоенного СССР, с длительным периодом военного, идеологического и экономического соперничества СССР с США. Путинский режим в силу крайней ограниченности собственных идеологических ресурсов колеблется между двумя позициями: с одной стороны, он пытается имитировать или реанимировать хотя бы часть подобных претензий, пусть в сокращенном виде – уже не как гегемонистские цели, но как утверждение «многополярности мира», требования уважать права России как преемницы СССР в прежних зонах влияния (в 1990-х годах – на всю территории Восточной Европы, позже – уже лишь на постсоветское пространство). Кремль явно ориентирован на раздел влияния, своего роду «новую Ялту», а если это не получится, то на создание буферной зоны отчуждения между Россией и западными странами (США, ЕС и ее организациями, НАТО и т. п.). С другой стороны, интересы и разного рода потребности – финансовые, инвестиционные, технологические, военные, социальные (гарантия от реквизиции клептократических или коррупционных сверхдоходов или от преследований у членов новой путинской номенклатуры, слабо защищенной от произвола высшей власти или внутрикорпоративной войны) вынуждает режим так или иначе взаимодействовать с западными странами.

После краха коммунизма и поражения в холодной войне в российском обществе и во властных структурах возникло стремление дистанцироваться от обществ, обладающих достижениями и ценностями современности. Ясное понимание того, что Россия никогда не сможет достичь такого же уровня благосостояния, свободы, демократии, социальной защищенности граждан, как в США или в Европе, стало сильнейшим фрустрирующим фактором для коллективного сознания.

Разорвать эти планы сознания – трудное признание могущества США и ресентиментное отстранение от них – можно только аналитически, в действительности эти смысловые значения не могут быть выраженными одно без другого. Более того, само представление о желаемом будущем или предпочтительном направлении национального развития, даже сами понятия «модерности» (как собственно «современности», современных институтов, технологий, благосостояния, так и «модерности» в смысле рефлексивной структуры сознания, коммуникации, морали, сферы существования автономной субъективности и ее «культуры») могут артикулироваться только в соотнесении с условным, воображаемым и виртуальным «Западом». Утопия Запада – важнейшая функциональная составляющая коллективной идентичности русских (определяющий компонент идеологии догоняющей модернизации). Это воображаемое зеркало для самих себя, оценка себя с точки зрения значимых «других». Поэтому утопизм «Америки» или «Запада» чрезвычайно важен: их роль – служить секулярным аналогом трансцендентальных идей и ценностей, значений всего самого важного для российского социума, не имеющего собственной идеи культуры, «высокой» метафизики и опыта рефлексии о трансцендентности. Предельные значения здесь всегда (начиная с поздней и поверхностной христианизации страны) осознаются как нечто искусственное, привнесенное извне или чужеродное русской жизни по своему характеру. Эта двойственность всякий раз оказывается основанием или предпосылкой антиномического самоутверждения. Исторически любой подъем национального самосознания происходил как отталкивание от внешнего образа полноты ценностных достижений, с одной стороны, и как нагромождение интеллектуальных средств защиты от фасцинации этой утопии, с другой. Но защита опять-таки строилась как образ некоего вневременного целого (тысячелетней России – царства, империи, государства, посаженного на идею верховной власти, собирающей вокруг себя «народ», бескачественную массу или социальную плазму, не имеющую или лишенную саму по себе ценности и значения, собственной воли и интересов).

Подобная зависимость массового национального сознания от образа Запада (в XIX веке – от Европы, в ХХ веке – от США) означает, что позитивные значения самих себя, сознания общности «мы» могут быть проявлены, артикулированы и выражены только при наличии «врага» или серьезной угрозы коллективному целому – существованию страны, воображаемому вневременному национальному «субстрату». Иначе говоря, позитивные самоопределения россиян не могут быть сформулированы как сущности, они могут быть выражены лишь в неразрывном соединении с факторами «препятствия» или «блокировки» их реализации в обычной жизни, непрекращающейся «борьбы» с противниками России, то есть вместе с объяснением, почему желаемое состояние или достойное поведение оказываются невозможными[133].