Местечковый романс - Григорий Канович

— Умею. Не всё, конечно. А чего не умею, тому с радостью научусь.

— Мне по душе ваша прямота. Ждём вас завтра. Вот ключ, — сказал Коган и протянул его своей новой домоправительнице, как обручальное кольцо. — Нехама утром ещё будет нежиться в постели, а мы с вами для начала сядем и выпьем кофейку.

Домой Хенка вернулась очень довольная.

— Ну? — спросил жену Шлеймке, не изменив своему обыкновению не тратить слова напрасно.

— Всё в порядке.

— Что же представляют собой эти твои новые эксплуататоры? — вмешался Шмулик.

— Замечательные люди, — ответила мама.

— Да-а-а, — протянул брат. — С тобой, сестрица, ни о какой революции и помечтать нельзя.

Нехама и Рувим Коганы оказались, как мама и предполагала, замечательными людьми, но очень несчастными. Домоправительница им нужна была не столько для того, чтобы готовить изысканные блюда, тщательно, до последней пылинки, убирать богатый дом, водить их на прогулку, сколько для излияний наболевшей души и спасения от полного одиночества. В чём они на самом деле нуждались, так это, подобно Этель Кремницер, в сострадании. Им нужна была понятливая и отзывчивая собеседница, которая понимала бы и облегчала их горести, пока сын Перец соберётся перевезти их из Литвы в далёкий Буэнос-Айрес.

С первых же дней работы у Коганов мама почувствовала эту их печальную и неотложную потребность. Оказывается, как и в доме реб Ешуа и Этель Кремницеров, ей будут платить такие деньги не за приготовленную еду — гороховый суп и пироги с корицей, картофельные оладьи и картошку с черносливом, а за неподдельное, не наигранное сочувствие, чтобы хоть на короткое время облегчить их боль и скрасить одиночество.

Супруги Коганы были непривередливыми едоками. Ели они мало, в основном молочную пищу, изредка нежирное мясо, курятину, картофельные оладьи. Они не обращали внимания на то, как Хенка орудует веником или мокрой тряпкой, предпочитая всему этому долгие целительные беседы, которые иногда затягивались далеко за полночь.

— Хороший сын сначала должен бы похоронить своих родителей, а уж потом уезжать в Америку или Аргентину, — сказал Рувим Коган. — Вашему малышу сколько?

— Семь лет.

— Радуйтесь с мужем, радуйтесь. Сын ещё долго будет с вами. Ведь он пока ни о Буэнос-Айресе, ни о Нью-Йорке, ни о Рио-де-Жанейро и слыхом не слыхал, — Рувим отпил из фарфоровой чашечки глоток кофе и продолжил: — Будь у меня власть, я первым делом издал бы указ, запрещающий единственному сыну или дочери покидать дом родителей до их кончины. Это было бы справедливо. Нельзя оставаться только с мышами.

— Да, верно.

— Но чего на белом свете никогда не было и не будет, так это справедливости.

— Справедливости нигде в продаже не бывает. А того, чего нет, Рувим, того, милый, искать не стоит, — сказала Нехама. — Цепями никого к себе не прикуёшь. Мы, признаться, тоже ведь бывали несправедливы. По-моему, счастливы только несправедливые, потому что о других они не думают, всегда лишь о себе и своём благе.

Мама слушала и не верила собственным ушам. Неужели это говорит словно игрушечная, целыми днями дремлющая, безразличная ко всему — Буэнос-Айресу, Йонаве и собственному дому — старушка Нехама? Таких речей Хенка даже у Кремницеров не слышала, а уж в доме на Рыбацкой улице или у бдительного Эфраима Каплера, где она и Шлеймке снимали жильё, и подавно.

Старческая беспомощность глуховатой Нехамы и деланная бравада по-гусарски подтянутого Рувима, их горькое одиночество затмили мамину мечту о поездке в Париж. На кого их оставишь? Если в её отсутствие со стариками что-нибудь случится, она себе этого никогда не простит. В таком возрасте свои услуги предлагает другая служанка — безносая. Придет с косой, и всё закончится. Видно, о Париже надо забыть или отложить поездку до той поры, когда объявится сын Коганов Перец. Но от него не было ни слуху ни духу. Либо письма не доходили, либо он почему-то не писал.

Чем дальше, тем больше мама привязывалась к своим одиноким хозяевам, и Коганы отвечали ей взаимностью.

— Без тебя, Хенка, мы бы пропали. Как пить дать, пропали. — Рувим очень быстро стал называть её на «ты». — Кому, кроме доктора Блюменфельда и моего старого приятеля аптекаря Ноты Левита, мы, развалины, ещё нужны? Сам Господь Бог тебя послал! — не скупился на похвалы Рувим.

Мама нередко возвращалась от них домой около полуночи.

— Ну? — тем же ходким и, пожалуй, самым содержательным еврейским вопросом встречал её мой отец.

— Задержалась! Не хотели отпускать. Посиди да посиди. Вот я с ними до звёзд и досидела. Жалко стариков, — оправдывалась мама. — Коган говорит, что меня сам Бог им послал.

— Пославший тебя Господь мог бы на пару часиков сократить твой рабочий день, — сострил отец. — Мы всё-таки муж и жена и вроде пока не в разводе.

— И никогда не будем в разводе.

Укорял её и брат:

— Нет у тебя, Хенка, классового сознания. Нет! Ты неисправимая угодница и мелкобуржуазный элемент.

Ей было всё равно, какой она элемент, и о своём сознании она нисколько не заботилась.

Хенка делала то, что велело ей сердце. Разве можно равнодушно смотреть, как на соседней улице кто-то мучается и медленно угасает от невыносимого одиночества?

— Вы тут без меня не голодаете? — спросила она Шлеймке, надеясь, что больше её допрашивать не будут.

— Нет. Только скучаем. По тебе скучаем.

— Скучайте! Скучайте! А я пошла спать.

Хенка разделась и легла. От усталости она уснула сразу же, как только коснулась головой подушки.

Ей приснился сплошь залитый ослепительными огнями город её рухнувшей мечты — Париж. Знаменитая арка, воздвигнутая в честь императора Наполеона, Эйфелева башня, о которых красочно писал новоявленный француз Айзик.

Откуда-то из ночного марева в призрачном свете уличных фонарей возник тонкий силуэт Этель Кремницер в муаровом платье и модной шляпке. Она бежала навстречу Хенке, цокая высокими каблучками по асфальту, а следом за ней рысью мчался повзрослевший Рафаэль в гимназическом мундирчике и форменной фуражке.

— Енька! — он первым кинулся к своей бывшей няньке и уткнулся ей в живот, как делал в детстве, когда жил с мамой и дедом в Йонаве. — Енька…

— Хочешь пи-пи? — с любовной насмешкой напомнила она мальчику слова, которыми он просился на горшок.

— Пи-пи, — рассмеялся Рафаэль. — Пи-пи…

Этель Кремницер жмурилась от электрического света и вытирала слёзы вышитым платочком.

А вокруг сверкали и переливались огни, гудели машины, откуда-то доносились звуки музыки — дробь барабана и меланхолические рулады саксофона, и плоская парижская луна пласталась над городом, как остывающая на поду звёздного неба тонкая лепёшка, испечённая в местечковой пекарне Хаима-Гершона Файна.