Отель на перекрестке радости и горечи - Джейми Форд

На почте работала худенькая девчушка примерно одних лет с Генри, смуглая, темноволосая. Наверное, дочь почтмейстера китайского квартала, помогавшая родителям, как заведено в китайских семьях.

— Одно письмо? Экспресс-почтой? Выйдет дорого — двенадцать центов.

Генри пересчитал мелочь из кармана, пока девушка клеила на конверт марку. Генри не знал, что еще сказать. Он отправлял письма уже десятки раз и знал наперед, что предстоит, и заранее видел разочарование в глазах девушки.

— Извини, Генри. Сегодня для тебя писем нет. Может быть, завтра?

Вот уже три недели от Кейко не было писем. Не секрет, что полевая почта ходит быстрее, чем гражданская, а уж лагерная почта и вовсе пользовалась дурной славой. И все равно Генри не мог успокоиться, с ума сходил от нетерпения. Он стал отправлять письма наземной экспресс-почтой — специальной автобусной службой, и стоило это в десять раз дороже, зато письма доходили быстрее. Во всяком случае, так его уверяли.

Но из лагеря не было ни строчки.

По дороге домой Генри встретил Шелдона: тот заканчивал дневной концерт на углу Саут-Джексон.

— Я думал, ты в «Черном лосе» играешь, — сказал Генри.

— Играю, куда ж я денусь. И билеты расходятся отлично. У Оскара каждый вечер толпа, тем более столько белых теперь ведут дела в этих краях.

Генри невесело кивнул, глядя на то, что осталось от японского квартала. Большинство зданий были проданы за бесценок, или же ими завладели местные банки и с выгодой перепродали. Дольше всех держались фирмы, финансируемые японскими банками, но закрылись и они, как только разорились банки, чьих владельцев сослали в Минидоку, Манзанар и Тьюл-Лейк.

— Люблю заявиться сюда с саксом, вспомнить прошлое. Старые добрые деньки, верно? — Шелдон подмигнул, но Генри не улыбнулся. Старые добрые деньки миновали. Навсегда.

— С пустыми руками? — то ли спросил, то ли констатировал Шелдон. Разве непонятно, почему у Генри такое унылое лицо?

— Ничего не понимаю. Я думал, мы будем писать друг другу чаще. Разве я не прав? Знаю, она занята. В прошлый раз она писала, что учится, занимается спортом, даже в школьном ежегоднике про нее написали. — Генри пожал плечами. — Не думал, что она так быстро меня забудет.

— Генри, не могла она тебя забыть. Может, у нее просто дел прибавилось, вспомни, десять тысяч японцев на одном пятачке! Не то что в заумной школе, где вы учились.

— Ага, но там мы были вместе.

— И это прекрасно, — согласился Шелдон. — Не кисни, она вернется. Продолжай писать. Время и расстояние — тяжкое испытание, ты уж мне поверь. Я же с Юга приехал, по себе знаю. Связи между людьми — большой труд. Но держись, все будет хорошо. Что в жизни ни делается, все к лучшему.

— Мне бы так надеяться, — вздохнул Генри.

— Да я жив лишь надеждой. Надежда помогает дотянуть до рассвета. Ладно, вали домой и береги мать. И удачного дня, сэр!

Генри побрел дальше, раздумывая, не рвануть ли к Кейко снова. И пытаясь представить, как она там живет. Наверное, рада, что в школе учатся одни японцы. Может, ей там интересней, чем с ним? Может, ей там лучше, кто знает…

— Хорошие новости, Генри. — Девушка с почты откинула с лица волосы и протянула Генри потрепанный конверт.

Генри взял письмо; девушка вздохнула чуть слышно.

— Спасибо, — выдавил он.

Писем не было уже несколько недель, и в последние дни Генри начал даже бояться, что если письмо все-таки придет, то в нем будет о том, что между ними все кончено, что этим письмом она разрывает их отношения.

Генри стоял с конвертом в руках, не решаясь открыть. Наконец вышел на улицу, свернул за угол и сел на скамейку у автобусной остановки.

Разорвал конверт, глубоко вдохнул и развернул письмо. Он сразу обратил внимание на дату — прошлая неделя. Иногда письма все-таки доходят вовремя.

Дорогой Генри…

Это было не извещение о разрыве. Кейко писала как обычно — делилась последними новостями дикой лагерной жизни. Всех мужчин заставили подписать присягу на верность, чтобы они могли служить в армии и сражаться с Германией. Одни подписали немедленно, в том числе и отец Кейко, жаждавший доказать свою преданность. Другие отказались присягать; самых упорных сослали в другой лагерь.

О письмах Генри Кейко не упоминала, лишь в конце приписала, что очень скучает и надеется, что у него все хорошо.

В тот же вечер Генри написал ответ, а наутро отправил.

Следующего письма он ждал почти два месяца, а когда ответ пришел, то из него ему показалось, что Кейко стала еще более занятой. К тому времени Генри отправил еще несколько писем и теперь не понимал, на какое из них Кейко отвечает. И не пропали ли они вовсе в дороге?

Генри уже знал, что время разделяет людей куда сильнее, чем горы и расстояния, разделяет неумолимо и до смертной тоски. И любовь тогда обращается в боль.

Сворачивая с Саут-Кинг, Генри нос к носу столкнулся с Чезом. За время, что они не виделись. Генри вырос на целую голову и теперь не просто мог заглянуть своему бывшему мучителю в глаза, а даже смотрел на него сверху вниз. Чез казался коротышкой, пусть и тяжелее Генри килограммов на десять-пятнадцать.

Чез нехотя буркнул «привет». Генри смерил его грозным взглядом. Чез обогнул его и двинулся дальше.

— Все равно мой папаша купит твою подружку, — буркнул он на ходу.

— Что ты сказал?!

Генри, неожиданно для обоих, схватил Чеза за руку и развернул к себе.

— Отец скупает остатки японского квартала, так что вернется твоя подружка из концлагеря, а дом ее тю-тю! — Чез вырвал руку, попятился. И куда подевалась былая вальяжность. — Что тогда будешь делать?

Генри смотрел, как Чез удаляется едва ли не бегом. Затем обернулся на то, что осталось от Нихонмати. Уцелело немногое — лишь самые большие здания оказались никому не по карману, вроде отеля «Панама», единственного напоминания о японской общине. Все остальное было разграблено, снесено или скуплено китайцами и белыми.

С трудом верилось, что прошло всего два года. Для отца — два года бомбежек и сводок с фронта, от Индокитая до Иводзимы. Для Генри — два года переписки. Он по-прежнему писал Кейко почти каждую неделю и изредка — от силы раз в несколько месяцев — получал ответы. Короткие записки с новостями, раз от разу все суше и суше.

И всякий раз взгляд девушки на почте был исполнен сострадания пополам с восхищением. «Ты так ее любишь, Генри. Все ждешь ее, да?» Девушка ничего не знала о Генри, кроме его постоянства в переписке. Но похоже, она чувствовала его боль и одиночество, когда он уходил с почты ни с чем.

Генри не раз обдумывал, а не съездить ли снова к Кейко. Запрыгнуть в междугородный автобус — в «брюхо большого пса», как говаривал Шелдон, — и отправиться в дальний путь через Уолла-Уолла в Минидоку. И каждый раз отбрасывал эту мысль. Он не может оставить мать одну с беспомощным отцом, да и у Кейко, судя по ее редким письмам, все хорошо.