Казаки-разбойники - Людмила Григорьевна Матвеева

белом халате поверх толстого пальто и в голубом картузике с непонятной надписью «Моссельпром» стояла, переминаясь от холода, и выкрикивала весёлым голосом:

— Петушки на палочке! Ириски-барбариски! Лимонные кисленькие! Апельсинные сладенькие! Кому петушки на палочке?..

И Люба остановилась. Раньше этой лоточницы на Плющихе не было. И петушков на палочке здесь никогда не продавали. Люба подошла поближе. Петухи блестели выпуклыми узорчатыми боками. Были они ярко-красные, с круто изогнутыми хвостами и выгнутой грудью. Они лежали рядом плотно друг к другу и даже на вид были сладкие. Белые, гладко оструганные палочки так и просились, чтобы их взяли в руку.

— Что, глазастая, раздумываешь? — заметила Любу лоточница. — Бери петушка, смотри, какой красавец!

И Люба решилась. Если бы писчебумажный магазин попался раньше, чем лоток, она бы уже купила тетради, и тогда всё бы обошлось. Но до магазина был ещё целый квартал, а петухи были вот они. И Люба расстегнула портфель, достала рубль, почти не соображая, протянула его женщине и сказала:

— Два петушка на палочке дайте, пожалуйста.

Она понимала, что если мама узнает, то ей несдобровать. Мама категорически запрещала есть петухов, мама говорила, что в них добавляют вредную краску и вообще есть на улице негигиенично. И к тому же нельзя есть перед обедом. И вдобавок, уж конечно, нельзя было тратить деньги, выданные на тетради.

Обо всём этом Люба думала, а всё равно была впереди всех мыслей одна бедовая мысль: «А вдруг не узнает?» Почему не узнает мама и как это может быть, что она не узнает, Люба старалась не думать. Она взяла двух петухов, пошла по Плющихе и начала есть. Она лизала петуха.

Петушок всё равно оставался петушком, только похудевшим и не таким ярким. Пока Люба шла до своего двора, она съела обоих петухов. И ей сразу нестерпимо захотелось ещё. Она ничего не могла с этим поделать. Побежала обратно на Плющиху. И пока бежала, беспокоилась только об одном: вдруг лоточница ушла и унесла петушков. Но лоточница была на месте; ещё издали Люба увидела моссельпромовский картузик, а потом услышала отчаянный голос:

— Петушки на палочке! А ну-ка налетай! А ну-ка разбирай!..

В варежке тяжело позванивали восемьдесят копеек. Если бы Люба сейчас пошла в магазин, она бы могла купить тетрадки; их было бы немного меньше, но всё-таки она бы принесла тетрадки домой. И мама, наверное, не стала бы пересчитывать их, мало ли у мамы забот. Так размышляла Люба, а ноги несли её к петухам, заманчиво расположившимся под стеклом.

— Четыре петушка, пожалуйста!

— Ишь как запыхалась! — засмеялась лоточница. — Мало взяла, вкусные мои петушки, правда?

— Очень! — Люба даже глаза закрыла, до того были вкусные петушки.

Четырёх петухов хватило до самой двери. Когда Люба подошла вплотную к этой знакомой-презнакомой двери, обитой чёрной клеёнкой и крест-накрест пересечённой белыми тесёмками, от последнего петушка остались две почти невидимые тоненькие, острые сосулечки. А пока доставала из кармана ключ, петушок и совсем исчез. Осталась одна палочка. Люба кинула портфель в коридор, а сама, не заходя в дом, захлопнула дверь и опять побежала на Плющиху.

Она бежала со всех ног. Ей даже не очень хотелось есть петушков: во рту была приторная горьковатая сладость, в горле сильно першило, но остановиться Люба уже не могла.

— Четыре петушка, пожалуйста.

Люба протянула последние сорок копеек. Продавщица рассмеялась:

— Ну что за покупательница золотая! Вот бы побольше таких, за минуту бы весь товар распродала. А то стоишь, мёрзнешь…

Люба не слушала её. Она шла домой и громко чмокала. Остальных трёх она держала, зажав палочки в кулаке, как держат букет. Петухи не казались уже такими красивыми и яркими: красный цвет был с противным коричневым оттенком. Есть их было невкусно. Но она съедала одного за другим, разгрызала со стеклянным хрустом, с трудом проглатывала липкие кусочки.

И вот всё было кончено. Не осталось петушков, не было ни копейки, не было тетрадок. Пришло тупое горькое облегчение.

Люба сразу села делать уроки. Она писала упражнение по русскому языку, а в голове всё вертелась одна мысль: «Что скажет мама, если узнает?» И другая мысль приходила на выручку: «А откуда она узнает?» Но та, опасная, не отступала: «Спросит, купила ли тетрадки, а я тогда что скажу?» Но не хотелось бояться, хотелось как-то успокоить себя. Скажу: «Купила». А она скажет: «Покажи». — «Ну, скажу, не купила». А она скажет: «Почему?» Скажу… Что же я тогда скажу? Скажу: «Денег не было». А она скажет: «А рубль?» А я скажу: «Никакой рубль ты мне не давала, это тебе просто приснилось. Приснилось и всё. Бывают же такие сны, что как будто по правде, вот и у тебя так».

Этот ответ показался Любе таким убедительным, что она сразу успокоилась: конечно, мама поверит. Даже удивится, как же это она не разобралась, что это был сон, а она ошиблась и всё перепутала. Хорошо, что Люба ей всё объяснила.

Настроение у Любы стало совсем хорошее. Как всё просто, оказывается, если хорошенько пошевелить мозгами. Теперь она уже сама почти поверила, что ничего такого она и не сделала. Маме приснился сон, но за мамины сны Любка не отвечает.

Мама пришла весёлая, от неё пахло снегом. Тронула губами Любкин лоб.

— Уроки готовишь? Что так поздно?

— Много задали, — сказала Любка озабоченным голосом. — Вера Ивановна знаешь, мама, сколько стала задавать. Ужас!

— Ну занимайся, не стану тебе мешать.

— Я скоро, мама. Кончу арифметику и пойду на свежий воздух. Кто там во дворе гуляет?

— Риту встретила, но она, кажется, домой пошла.

Мама ходила по комнате, а Любка краем глаза следила за ней. И оттого, что мама ничего не спрашивала, было стыдно, хотелось поскорее уйти. Вот мама открыла дверцы буфета, высыпала из пакета в вазу печенье. Любка водит пальцем по учебнику, а сама всё видит. Вот масло в маслёнку положила. Сейчас пойдёт на кухню ужин готовить, и тогда всё.

— Да, Люба, ты купила тетради?

— Какие тетради? — Голос у Любки тоненький и честный. Только концы пальцев от страха похолодели.

— Как это какие? — Мама возмущённо остановилась посреди комнаты. —