Казаки-разбойники - Людмила Григорьевна Матвеева

И — реветь: поехали да поехали. Бабка ревёт: «Куды поехали, как хозяйство бросим?» А мамка ревёт: «Поехали». Ну и поехали. Ничего, живём.

— А другую-то нашёл? — спросила Панова, заглядывая Ване в лицо. Очень ей хотелось посмеяться, Люба видела смех в её лице, он был наготове.

Доверчивый Ваня Литвинов не видел этого смеха. Он ответил не спеша:

— Нам он не докладывал. А принял по-хорошему, как и положено, даже портвейн купил.

— И ты выпил? — не унималась Панова.

Другие ребята молчали: бесхитростный новенький обезоруживал всех своим простодушием.

— Не, я непьющий.

Тут уж все захохотали. И Генка Денисов крикнул:

— Гусь!

Почему он дал новенькому такое прозвище, Генка не объяснил, да и редко объясняют прозвища. Если подходит, оно приклеивается, а если не подходит, отскакивает само. Ваня был и правда похож на гуся: неторопливый, с маленькой головой и длинным носом. Да ещё деревня его называлась Гусевка.

— Гусь, — кричал Генка, — а драться умеешь?

— Драться? — Ваня обвёл всех добрыми маленькими глазами. — А для чего?

Он, видно, и правда не понимал, зачем драться. «Всё-таки недотёпа, — подумала Люба, — мальчишка, а драться не хочет».

После школы Люба пошла с Соней. До угла они шли не спеша, болтали. Люба подшибала ногой круглую ледышку, похожую на консервную банку. Ледышка далеко катилась по асфальту, потом останавливалась и ждала, когда Люба снова подойдёт и толкнёт. И вдруг Люба вспомнила: «Мэкки!» Её как током дёрнуло.

— Соня, я побегу, до свидания! — крикнула Люба и побежала по улице.

Она неслась мимо людей, мимо магазинов. Как она могла забыть! Во дворе ей первым встретился Мазникер. Как всегда, озабоченный, он шёл к воротам.

— Мальчик пропал, — сказал он Любке торопливо и отрывисто, — сосед твой, персов сын. Ничего не знаешь?

Очки Мазникера блеснули пронзительно. Любка молчала. Неужели Мэкки всё-таки убежал в Арктику? Не дождавшись ответа, управдом пошёл дальше. В конце двора толпились женщины, и приговаривал визгливый голос Устиньи Ивановны:

— Да как же ничего, как же ничего, если с утра ребёнка нету? И полотенец с гвоздя пропал. Если он гулять, то зачем полотенец? Ясно дело, в отъезд. Ой господи, ой батюшки!.. Где искать теперь? А Нинка вечером придёт, что я ей скажу? А она мне что скажет?

Старухи согласно кивали, а Елена Георгиевна сказала:

— Милиция найдёт, не волнуйтесь. Милиция всегда всех находит. Там специальные люди на это поставлены, — и зябко повела плечами под шалью с длинными шёлковыми сосульками. — Устинья Ивановна, милая, не плачьте…

После этих слов Устинья Ивановна заголосила громче.

Люба тихонько пробралась к помойке, заглянула за ящик. Оттуда на неё глянули два круглых чёрных глаза с голубыми белками.

— Ты пришла? — хрипло спросил Мэкки. — А я сижу.

Три с лишним часа он просидел, дожидаясь её, маленький, беззащитный человек. Любке стало так жалко его, она почувствовала, что отвечает перед целым светом за то, чтобы Мэкки было хорошо.

— Пойдём, — сказала она.

Мэкки вылез из своего убежища, подал ей руку и пошёл рядом. Рука была холодная. Любка взялась за неё покрепче, чтобы согреть. Она казалась себе в этот момент всемогущей. Она не знала, что скажет Устинье Ивановне, но знала, что не даст малыша в обиду. Первой их увидела Елена Георгиевна:

— Вот он, ваш мальчик, живой и невредимый, — сказала она. — Что я говорила? И милиция не понадобилась.

Все загомонили, а Устинья Ивановна бросилась навстречу. Она с силой выдернула у Любы руку мальчика.

— Ты где был? А?!

Слёзы у неё сразу высохли, в голосе была одна только злость.

Мэкки молчал, стараясь зайти за Любину спину. Она заслонила его. Первый раз она смотрела в лицо Устинье Ивановне так близко. Она видела тоненькие синие жилки на щеках, сероватый нос, похожий на пемзу, водянистые, почти белые глаза с маленькими от злости зрачками.

— Отвечай, паразит проклятый!

— Не кричите! — шагнула вперёд Люба. — Не кричите! — Соседка вздрогнула от неожиданности и уставилась на неё. Мэкки зашёл всё-таки за Любину спину и стоял там. — Не кричите, — повторила Люба чуть тише, изо всех сил стараясь не бояться. — Не имеете права кричать. И бить не имеете права советского ребёнка. Понятно? А то в милицию заявлю. Там на этом специальные люди сидят.

Устинья Ивановна смотрела ошарашенно, она молча открывала и закрывала рот. Люба почувствовала себя увереннее.

— А яйцо с вашего комода — это я разбила. Мама вам деньги отдаст.

Взяв Мэкки за руку, Люба вошла в квартиру. Устинья Ивановна шла сзади.

«Синяя птица»

Люба проснулась рано, но вспомнила сквозь остатки сна, что сегодня выходной, и решила ещё поспать. Она повернулась на другой бок, почти заснула, но тут вспомнила, что её ждёт что-то хорошее. Она ещё не сообразила, что именно, но само это полусознание предстоящей радости уже было счастьем. Что-то хорошее случится сегодня. И только в следующую секунду в голове всплыло: «Синяя птица». Сегодня утром они с Соней поедут в театр смотреть «Синюю птицу». От этих двух слов — «синяя птица» — веяло праздником и сказкой. Представлялась большая, как лебедь, птица тёмно-синего цвета, шёлковый, твёрдый шорох крыльев. Перья у птицы слегка блестели, как бабушкино старинное платье из бархата.

— Вставай, вставай! — заглянула в комнату мама. — Я уже печку затопила, скоро твоя Соня придёт.

За стеной в печке потрескивал и гудел огонь, а в комнате ещё было холодно. Пока печка не протопится и не нагреется, так и будет холодно. В другой выходной день Люба не торопилась бы вылезать из-под одеяла. Немного поваляться и почитать в выходной даже мама разрешала. Но сегодня «Синяя птица». Люба быстро оделась. Красное праздничное платье стало немного мало, но Люба всё равно казалась себе очень нарядной. Платье из красной шерсти, а на воротнике и по краю юбки белая полоска. Рукава, правда, немного коротки, руки торчат. Но ведь их