Флердоранж - аромат траура - Татьяна Степанова

Это было как в том самом сне — так же нереально и страшно. Она резко отшатнулась, но не успела: смуглые, перепачканные землей пальцы железной хваткой сомкнулись на ее обнаженной лодыжке.

Катя дико вскрикнула. Рожь зашуршала, и что-то темное, заворочавшись, приобрело очертания человеческой фигуры, хищно, по-звериному, распластавшейся на земле…

Рывок — и Катя упала, не понимая, что происходит, что надо делать и как защитить себя.

— …Тише, тише, — прошептал кто-то над самым ее ухом, голос был какой-то странный. — Тише. Неужели я вас так напугал?

Словно из тумана, выплыло чье-то лицо: темные блестящие глаза, смуглая кожа, траурная полоска усов над верхней губой. Пахнуло потом.

Перед Катей на корточках скрючился Савва Бранкович. Рядом с ним на смятых колосьях лежало подкладкой вверх старое кожаное пальто.

— Вы что?! — прошептала Катя, чувствуя, что голосовые связки не слушаются ее.

— Я вас напугал… как я вас напугал… непростительная глупость моя, — взгляд Бранковича ощупывал лицо Кати, точно жадно ища что-то в ее чертах. Голос звучал еле слышно, придушенно. Акцент придавал словам какое-то особое, незнакомое звучание. — Вы не ушиблись?

Катя вся подобралась, готовясь к чему угодно. Вокруг не было ни души, и звать на помощь было некого.

— Я вас напугал… Но я не мог удержаться… Это выражение ужаса на вашем лице, когда я дотронулся до вашей ноги… Я видел вас — вы шли через поле, и я решил испытать… Нет, это не опыт, просто мне, необходимо было видеть, запомнить.

запечатлеть в памяти…

— Что? — Катя попыталась было встать, но не смогла — нога не держали, только отодвинулась от него, отползла.

— Это выражение… Подобного нельзя добиться искусственно. Ни одна натура этого не даст. Этот священный ужас, этот испуг… Я должен был это увидеть, потому и решил…

— Вы знаете, кто я такая?! — Катя почувствовала, что страх, который она только что пережила, сменился в ней гневом, от которого ей стало трудно дышать. — Вы отлично знаете. Мы уже встречались с вами. Й вы имеете наглость вести себя со мной так…

— Тише, прошу, — Бранкович приложил руку к широкой груди, — если я вас так напугал, обидел, вы… ну, ударьте меня. Только не кричите, не повышайте голос. Не спугните это, умоляю…

—Что — это?!

— Это, — Бранкович сел, вытянул ноги, обтянутые перепачканными землей кожаными штанами, сделал широкий жест, точно обнимая воздух.

Катя молчала. Было очень тихо. Только кровь по-прежнему стучала в висках — тук-тук, глухой звук…

— Что вы здесь делаете? — спросила она, кивая на раскинутое пальто — Это ваше?

— Да. Я здесь… ничего не делаю. Иногда прихожу, сижу… Я был здесь, лежал, загорал. И увидел, как вы шли. Вы шли сначала по дороге. Потом остановились и смотрели на это поле…

— Я шла на ферму Павловского.

— На ферму здесь никто не ходит. На ферму ведет дорога.

— Я не знала. Думала, тут ближе напрямик.

— Я так сильно напугал вас, — Бранкович по-прежнему говорил тихо почти шептал, — но это выражение на человеческом лице, я должен был его увидеть, прочувствовать. Прежде чем перенести на холст…

— Вы… пишете картину? — Этим никчемным вопросим Катя попыталась унять и свой гнев, и свое смятение.

— Да, да, я вам покажу эскизы. Если пожелаете. Я сделаю все, чтобы загладить эту мою дерзость, глупость… Это очень важная работа для меня, я тружусь над ней давно и порой вижу это во сне…

Катя смотрела на Бранковича — на лбу его выступили крупные капли пота. Он то и дело вытирал их тыльной стороной ладони.

Что я сижу тут с этим ненормальным?! Он же ненормальный, — подумала она и… осталась сидеть. Только поджала под себя ноги. Гнев сменился острым любопытством. И это было сильнее страха.

— Вы часто приходите сюда? — спросила она.

— Нет, но иногда должен… Точнее, не должен, а… Мне нужно это чувствовать, ощущать. Это как глоток крепкого вина. Да, я знаю, что вы сейчас мне скажете — это место, где убили этого бедного парня, И это странно, подозрительно, что я здесь… сижу и так пугаю молодых красивых женщин. Веду себя как сумасшедший или маньяк… Так это называется по-русски? — Савва обнажил в улыбке белые зубы. — Но вы тоже вели себя странно, свернув сюда. Я видел это по вашему лицу — вы тоже слышали, почувствовали это.

— Да что — это?

— Это… Я не знаю, как сказать по-русски и по-сербски не знаю. И по-немецки… Может быть… Нет, не то…Я просто чувствую это —так бывает в местах, где очень сильно, очень свежо воспоминание о смерти, людских страданиях, Я чувствовал это, когда был на Ватерлоо, под Лейпцигом, у вашей деревни Прохоровка под Курском…

Выразить, что я чувствовал, иначе, как красками на холсте, не могу. Есть натура и образы, которые нельзя только увидеть глазами, их надо видеть памятью. А здесь… Вы слышали об Элевсинских мистериях? Нигде так тесно, светло и страшно не сочетались образы смерти, плоти, бренности человека, вечности природы, щедрости плодородия и счастья возрождения. Здесь, на этих чужих мне русских полях, я, серб, славянин, чувствую себя как никогда близким к тайне Элевсина. Я много раз бывал в Греции, путешествовал, искал. Но там все давно умерло, угасло. Только здесь что-то еще осталось и звучит… Вы не понимаете меня? Нет? Я не умею объяснить и плохо говорю… Но это место, эта русская чеховская дача, провинция — знаете ли вы;, что это за место?

— Нет, я не знаю, — Катя напряженно слушала, — что он скажет.

— Эта дача называется Татарский хутор, а тот холм — Черным курганом, и никто из ваших русских дачников не интересуется, не пытается проникнуть в суть этих имен. А ведь здесь всего каких-то сто километров от вашего священного Куликова, поля. И здесь c древности вся земля — сплошная могила. Давно, очень давно в этих местах шли сражения, гибли люди — сотнями, тысячами. Из отрубленных голов, мертвых изрубленных тел складывали курган и поджигали. И все это горело, смердело, становясь черным углем, серой золой, удобрявшей поля. Дикие орды мчались на конях по этим равнинам. Я словно бы вижу это. И потом тут было много смертей. Очень много. Если пахать глубже, чем пашет трактор, — Бранкович наклонился к Кате, — в этом можно легко убедиться. Мертвые ближе, чем нам кажется. И они дают о себе знать, это их голоса звучат в шуме ветра, шорохе ржи. Это поле, эти отборные зерна — это их перевоплощение, перерождение. Старые кости, сгнив, накормили землю, плоть проросла урожаем…

— И что же… ваша картина об этом?

— Да, в какой-то мере, но не только… Это как очень древняя и очень простая мелодия… — Бранкович рывком поднялся с земли и протянул Кате руку, — Ее можно услышать лишь здесь, я потом пытаться, тщетно пытаться, перенести на холст в красках, в игре светотени…

— А я считала, что вы пишете только портреты знаменитостей, — произнесла Катя и тоже встала, игнорируя его протянутую руку. Мысль снова ощутить прикосновение этих смуглых пальцев почему-то вызывала у нее тошноту.