Последний поезд - Василий Гавриленко

— Что будем делать? — обратился я к Марине, все еще находящейся под воздействием огненного шара, на мгновение превратившего ночь в день.

— Пожалуй, возьмем. А там пусть Христо решает, что с этим делать.

С трудом взвалив на сани тяжеленный ящик, мы замерли над трупом собаки.

— Если хочешь, возьмем, — кивнул я на мертвого пса.

Марина отрицательно покачала головой.

— Собаки устали, их стало на одну меньше, и тащить лишний груз через бурю непосильно для них. Спи спокойно, вожак.

А буря между тем пыталась поднять на свое крыло все, что еще цеплялось за землю. Снежный вихрь несся над развалинами, над полосами железной дороги. Скрипело железо. Казалось, сама Москва скребется когтями в металлическом гробу, тщетно пытаясь приподняться.

Собаки брели, склонив обледенелые холки, едва не касаясь языками снежного наста. Подняв воротник, Марина всматривалась в белую кутерьму, пытаясь разглядеть очертания знакомых развалин. Но, похоже, это ей никак не удавалось, и девушка оборачивалась, бросая на меня тревожные взгляды.

Не было видно и реки, хотя мы ехали не меньше часа. Вместо нее показалось кладбище — покосившиеся кресты, потрескавшиеся памятники. Стало понятно, собаки сбились с дороги. Марина попыталась развернуть упряжку, но усталые псы не послушались; брели, проваливаясь в снег, останавливаясь, оборачиваясь, подвывая, точно приглашая нас: «Впрягитесь и попробуйте!». С их языков капала слюна.

Марина положила палку на дно саней и повернулась ко мне.

— Заблудились, Андрей! Кажется, мы уже за пределами РВК.

Я промолчал: что тут скажешь?

За пределами Района Второго Кольца не было развалин. Вернее, дома с пустыми глазницами окон, с трещинами на каменных телах — это, конечно, тоже развалины, но все же не кучи кирпича, как в Пустоши. Это место напоминало Калугу, только дома здесь были гораздо выше. «Жилые массивы» — пришло на ум. Да, когда-то в этих громадинах кипела жизнь. Каждое окошко светилось в ночи желтым пятном.

Ветер завывал, громыхал железом на крышах, стонал, как раненый путник. Марина прижалась ко мне, я обнял ее, чувствуя под толстой курткой биение сердца, склонил голову, вдыхая запах меховой шапки. Две Теплые Птицы в снежной пустыне… Я смежил веки.

…Сначала это были мельтешащие разноцветные пятна, а потом я увидел зеленую поляну с веселыми вкраплениями синих, желтых, красных цветов. В теплом воздухе порхали бабочки, с деловитым жужжанием мимо проносились шмели.

— Марина, — позвал я, даже здесь не представляя себя без нее.

Она поднималась ко мне по пригорку, ведя за руку зеленоглазого белобрысого мальчугана с россыпью веснушек на вздернутом носике. Кто это? Мой сын… Неужели это мой сын? Залаяли собаки… Почему лают собаки, откуда здесь собаки?

— Эй!

Лица… Два мужских и женское… Но где бабочки, где мой сын?

Встряхнув головой, я окончательно пришел в себя.

— Эй, вы кто такие? — услышал голос женщины: ее черные глаза настороженно смотрели из-под надвинутой на лоб шапки. Одета в короткую грязную шубу, джинсы и сапоги на высоких каблуках. Как только ходит в таких по сугробам? Лицо серое, осунувшееся, с красным шрамом на лбу, напоминающим букву «Ц». Я бросил взгляд на ее спутников. Первый — толстяк невысокого роста со складками кожи под подбородком, одетый в треснувшее под мышками пальто; второй, — высокий, худющий, зябко кутающийся в кожаный плащ и весь такой… заостренный: острый нос, острый подбородок, остро поблескивающие глаза. И, самое главное, на лбах и у того, и у другого точно такой же, как у женщины, шрам.

Собаки захлебывались лаем. Я посмотрел на Марину — она как будто не была напугана. На всякий случай, я сунул руку в карман, где лежал пистолет.

— Мы из Пустоши, — сказала Марина, вылезая из саней. — Заблудились.

— Из Пустоши? — присвистнул толстяк. — Далеко же вас занесло.

— Где мы?

— В самом центре РТК.

— Центр Третьего кольца? — изумилась Марина. — Не может быть!

Ее возглас остался без внимания.

— Вас повезло, что вы встретили нас, — сказала женщина, переминаясь с ноги на ногу. — В такую бурю немудрено попасть в Черемушки, или, того хуже, в Битцу.

— А что там, в Черемушках и Битце? — подал я голос.

— Когда узнаешь, будет поздно, — сверкнув глазами, произнесла женщина. — Там бесчинствует банда мародеров Шевченко.

Я взглянул на Марину. Та кивнула и сказала:

— Шевченко уже не в Битце, он подвизался в РВК.

— Вот как? — равнодушно сказала Серая. Помолчала.

— Меня зовут Серая. Это — мои братья. Брат…

— Брат Устин, — встрял толстяк и, смутившись, покраснел.

— И брат Ярослав.

Длинный едва заметно склонил голову.

— Что это значит, — братья? — спросил я.

— Мы братья по вере, — взгляд Серой стал жестким. — Мы — цоисты.

Вот значит, почему у них на лбах буква «ц»!

— Цоисты? — удивилась Марина. — Не слыхала…

— Очень жаль. Если бы все стали цоистами, под солнцем воцарился бы Он.

— Кто — он?

— Бог, разумеется.

— Пора, сестра, — кашлянул длинный, поглядывая на небо.

— Да, — кивнула Серая и обратилась к нам. — Я предлагаю переждать бурю у нас. Будьте гостями детей великого Цоя.

— Цой — жив, — отозвались Устин с Ярославом, молитвенно сложив на груди руки.

Марина незаметно дернула меня за рукав. Я посмотрел на нее, ничего не понимая.

— Итак, вы принимаете приглашение?

— Можно мы обсудим это… наедине? — не очень уверенно спросила Марина.

Серая пожала плечами.

— Пожалуйста. Но недолго. Буря.

Цоисты отошли в сторону и принялись что-то горячо обговаривать между собой.

— Андрей, давай не пойдем, — зашептала Марина. Губы у нее припухли от мороза, лицо раскраснелось.

— Почему? Мы замерзли, заблудились, в такую бурю нам не добраться до Пустоши…

— Все это так… Но…

— Что «но»?

— Мне не нравятся эти люди.

— Марина, — я взял ее за руку. — Ничего не бойся. Это просто сумасшедшие, они безобидны. В конце концов, ты со мной!

Девушка слабо улыбнулась.

— Хорошо, Андрей.

— Эй, — окликнул я цоистов. — Мы идем с вами.

6. Спокойная ночь

Дом стоял в уключине переулка, такой же мертвый, как и окружавшие его каменные собратья. Когда Серая вошла под арку и махнула рукой: «Сюда», я, ведущий за ошейник вожака упряжки, подумал: не зря ли не послушал Марину? В конце концов, в Джунглях приходилось переживать и не такие бури, как–либо перекантовались бы… Но, взглянув на свою женщину, едва бредущую по снегу, отогнал от себя эту мысль. Одно дело — Джунгли, где, кажется, от деревьев исходит тепло, и совсем другое — этот город, этот обмороженный каменный гроб.