Последний мужчина - Михаил Сергеев

— Пожалуйста.

— В те тысячи часов, проведённых на сцене, посреди бесконечных репетиций, играя героя, к которому испытываете простое человеческое уважение, приходила ли в голову мысль, хотя бы раз, что участие в происходящем неприятных вам людей мешает почувствовать образ в полной мере — слиться с ним, отдать себя ему? Хотя бы раз вы были не согласны с моралью тех, кто, стоя рядом с вами лицом к зрителю и говоря правильные слова, на самом деле лгал, думая иначе? Как бы уравнивая вас с собой, заставляя чувствовать дискомфорт от невольного соучастия в обмане? Ведь сцена и роль — удивительные инструменты, позволяющие, пусть иногда, пусть на время, подлецу стать порядочным человеком, завистнику — благородным, лицемеру — искренним и честным. И вы, будучи последним по сути и стоя рядом, должны чувствовать себя, ну, обокраденным, что ли, в такие минуты?

— Не только на сцене. Но и много… много раз в жизни, где же на всех найти таких, как Кваша, — подумав, прошептал Янковский.

— Значит, что-то внутри вас протестовало, не соглашалось с происходящим? А вы лишь заставляли себя исполнять требуемое. Традицией и режиссёром. Плохими традицией и режиссёром. Таковой первую делает вековая неизменность. А второго — незыблемость усвоенных принципов и систем, положенных в основу театра. Их ошибочность.

— Исполнять требуемое? Да нет, вы хотели сказать, свою работу? Как и все люди. А принципы, они что, должны отличаться от принятых обществом? Ведь это, в конце концов, жизнь.

— Но театр не жизнь, а её имитация. У него особое, удивительное место под солнцем. В зале, где свободных мест не бывает. Не поменять. Театр — великий распорядитель иллюзий с поразительной способностью давать жизни другие начала, другие продолжения и другие концы. Творить параллельно бытию. Никогда не задумывались, для чего существование его попущено Творцом?

— Странные слова. А картины, фильмы, книги разве не занимают то же место?

— Нет. Места эти на разных рядах. Правда, солнце одно, да сидящие на них и покрывающие волшебной кистью полотна, рождая восторг или приводя в трепет себе подобных, похожи как две капли воды. Но только внешне.

— Хорошо, пусть так, но разве не отображение жизни, самых крайних её проявлений, пороков и страстей, подвигов и благородства есть мотив существования театра? Наконец, цель? Неужели не это причина его существования?

— Перечисленным вами и занимаются все приходящие туда на работу. Но разве можно бесконечно, изо дня в день, из века в век, идя туда, не замечать сокровищ, лежащих на пути к сцене? Разве можно с таким постоянным упорством обходить их, переступать, следуя ветхозаветным наставлениям фарисеев-учителей? Каждое утро ускоряя шаг, пробегая мимо распятия? Спокойно пользоваться случайно попавшим в руки инструментом, видя лишь то, что при ударе по струнам извлекаются звуки? И только. Как человек, когда-то впервые встряхнув молоко, получил сливки, не зная способности его давать масло. Но научился. Театр же застыл. Он неизменен, как и тысячи лет назад. А ведь был в истории день, когда инструмент издал не просто звук, но полилась волшебная песня жизни. С того дня он мог свободно отправлять человека в путь, не опасаясь за душу его, а не только услаждать зрение и слух или заточать того в темницы, как прежде. Новый завет театра ещё пылится на полках хранилищ. Потому и хоронят не вас и не там. Но и возможность прочесть его не исчезает со смертью, делая актеров не просто людьми. А избранными. Пусть от мира, но избранными.

Артист с неимоверным усилием приподнялся, устремив полный изумления взгляд на мужчину.

— Кто вы? — прошептал он.

— Не важно. Пока не важно. — Тот помолчал, о чём-то задумавшись. — Ведь именно этот дискомфорт не давал вам, именно вам выполнить долг перед зрителем. Пусть невольный, но тоже обман. Не додали ему то, к чему призваны были рождением своим. Так почему же все-таки не поворачивались и не уходили, объяснив мотивы? Почему изо дня в день совершали преступление? Ведь это были вы! Никто не посмел бы возразить! Почему не говорили в лицо? Не совершили подвиг.

— Вы что же, хотите, чтобы я высказал режиссёру, что масса моих коллег не имеет права говорить со зрителем? Чтоб я сам нарушил извечно установленный порядок согласия с моралью пьесы, уже принятой и одобренной обществом? Иногда столетиями. Да и, чего греха таить, мной. Меня ведь так же вылепили, как и других. Из того же теста. Когда вы посвящаете себя искусству, подписавшись, так сказать, под контрактом, то берётесь выполнять все условия. Вы ведь говорите именно о них. Вначале потому что подписант — никто. А потом… потом грех уже совершён. Вы сделали то, чего не хотели бы. Но так поступают все! И не только идущие в театр на работу, но и в партер, даже на самый верх. Это сближает. Зал и сцену. Одураченных и лгунов. Дьявольски сближает, — тихо повторил он, — мысль-то спасительная. По крайней мере, кажется таковой. Привыкаешь. Скажу хуже, чувствуешь удовлетворение, путаешь его с творческой удачей. Не страдаешь за совершаемое, — умирающий вздохнул, — вот результат. И не только игры на сцене. Что касается ухода… вы предлагаете, объявив причину, лишить заработка, да что там, смысла существования массы вполне адекватных, не плохих и не хороших актеров, служащих театра? Просто людей. Наплевав на имя автора, обожаемого целыми поколениями? Шокируя режиссёра? А поклонники?! Вы знаете, что такое «потерянный зритель»? Впрочем, откуда? А ведь примеров таких трагедий в истории… Да я просто был бы уничтожен, забыт. Причём в лучшем случае. Люди спивались, а порой… Да и возможен ли театр, о котором говорите вы? На этой-то грешной земле…

— А разве возможен смысл существования, оправданный заработком? Разве такоерешение может зависеть от режиссёра или отношения поклонников? Их отношения к вам, к ложной традиции? А если и постановщик из тех же? Двуликих. Бывало?

— Через одного.

— И поклонники?

Артист пожал плечами.

— И всё-таки не решились спиться?

— Нет.

— И ни о чём в жизни не жалеете?

— Увы… До этой ночи так и думал. Вчера вот тут… рядом, — Янковский кивнул на стул, — сидел батюшка, и я понял, что произносить такие слова грех.

— Даже так, — Сергей качнул головой. — Раньше вы считали по-другому.

— Не просто считал, а сотни раз повторял. На людях… бахвалился, да что там, призывал их думать так же, — он горько усмехнулся. — Ведь это любимый вопрос журналистов, будь они неладны. — Тяжелый вздох снова прервал его мысль. — Батюшка сказал, как на самом деле звучат эти слова: «Мне не в чем раскаиваться в жизни. Потому что раскаиваться и значит сожалеть. И верить. Ему». — Артист указал рукой вверх и прикрыл глаза, словно переживая о чём-то. — А разве каждый из нас не обманул никого в жизни, не ударил, не оскорбил в порыве гнева? Уж не говорю о большем. Он открыл мне скрытые последствия поступков. Не увидев однажды хоть в ком-то своего брата, сына, сестру, вы не настроение можете испортить, а сломать жизнь. Никогда, быть может, не узнав об этом. В том и наказание себя. Рубец на душе. И только после нескольких порезов вы ударите и её. Душу.