Последний мужчина - Михаил Сергеев

Гость, в который раз не выдержав, покинул стул и, подойдя к двери, тут же обернулся:

— А вот если сюжет рождает в человеке сопереживание, боль в сердце и желание изменить жизнь, чтобы такого не случалось, значит, он приносит плоды жизни вечной самому художнику и пастве его. Признание не на земле. Не в собственных галереях и концертных залах, не на бенефисах и не кассовыми сборами. И даже не в известности и уважении. Иного признания жаждет душа, но вы не слышите её, а бьёте наотмашь. Постарайтесь отвести свою руку. И подлинность искусства восторжествует. Тогда вы сможете сказать исцеляющие душу слова: «Я о многом жалею в жизни!» И станете настоящим творцом. А люди хоть чуть-чуть, пусть на капельку станут лучше. Количество таких «капелек» и есть мерило нравственности произведения, его подлинности. После «Гамлета» такого не произойдет. Исключено.

Сергей опять зашагал по кабинету туда и обратно. Казалось, он ничего не мог придумать, кроме этих ритмичных, отстранённых от происходящего шагов, чтобы как-то сосредоточиться, не потерять мысль.

— Значит, я должен ме-нять-ся и сам, — задумчиво, по слогам заключил Меркулов.

— Безусловно.

— Так ведь и меняюсь. По молодости любил принимать под Шопена, последние лет пятнадцать пью под Моцарта, сейчас, как заметили уже, и под оскорбления готов, — он невесело усмехнулся, — а лет через десять под то, что смогу разжевать. Не радующие изменения.

— Ну и юмор у вас, — гость покачал головой.

— И все-таки попробую возразить. — Хозяин хрустнул пальцами рук. — По вашим признакам под мнимое искусство попадают и детективы, и ряд других жанров, включая любовные романы, повести — они, скажем, относительно нейтральны.

— Нейтральность исключена. Человек — не амёба. Они четко попадают под второй признак — нравственное отношение художника к произведению. Потому и могут находиться только по разные стороны черты. Одни созданы распахивать окна, другие — прогибать полки. Последние плодовиты. Весомость детектива — не в описании вершимого злом или усилий противодействия ему — внешней стороны, что автор делает исключительно для себя, уговаривая человека раскрыть книгу. То же и в романе. Вами и так воспитан читатель, ищущий легкодоступного удовольствия. Задача у автора посерьёзней. И единственная! Напрячь совесть своих подопечных, заставить задуматься и ощутить совершенно иное удовольствие — радость за них. Для чего и получил могучее оружие — талант. Наполнить! Наполнить поступки, мысли и события нравственным содержанием. Единственным богатством, что есть у него, которое нельзя купить, приобрести или занять. Принимается только даром. Даром и отдаётся. С радостью тратится. И сколько ни отдай, восполнится. Поделиться с героями, чтобы те поделились с читателем. Невыполнимая задача для просто тянущихся к перу. Отдавать нечего. Берут особняками. Ну, а тянется сегодня… как за дармовой чаркой на гульбище. Но платить придётся. Потягаться с Конан Дойлем готовы все. Да только виртуозность англичанина в выполнении второй задачи не просто не видна им, а и понята быть не может. Ну нельзя увидеть того, чего у тебя нет. С чем тебя не знакомила мать. Так-то!

— И вам их не жаль?

— Авторов? Нет. Жалко людей, которые могли бы узнать такие захватывающие вещи, перед которыми меркнет всё.

— Например?

— Например? События пока единственной настоящей драмы в мире. Удивительность места действия, нечеловеческий размах! Поразительность поступков действующих лиц и невероятное, недоступное пониманию разума поведение зрителей. Где герои сыграли самих себя, кроме одного. А как высок и величествен финал! Непостижимо! Вот кисть, вот палитра, вот дух!

— ???

— Не время, — говоривший сделал выразительный жест рукой. — А Коперник все-таки был не прав. Земля — центр Вселенной. Знаете, последнее время я прихожу к выводу, что даже то, о чем говорим мы с вами, не так значимо. Первостепенными остаются изменения в себе. — Взгляд его неожиданно стал отстранённым. — Но для этого надо сойти в себя… и узреть обширные своды. С них срываются капли времён и падают в глубины мрака. Здесь приглушён шаг твой. Гулкие переходы наполнены реющим звуком, словно бьют свои удары бесчисленные маятники. Нагоняют и перегоняют друг друга неисчислимые ритмы… Упруго жужжат веретена судеб. — Сергей сглотнул. — Только побывав там, можно увидеть, как воссияет Звезда Утренняя.

Меркулов, замерев, с некоторой настороженностью наблюдал за ним.

Гость слегка тряхнул головой, будто заставляя себя возвратиться откуда-то. И тут же, закрыв глаза от подступившей к затылку знакомой боли, уже спокойно продолжил:

— И здесь художник никаких преимуществ перед зрителем не имеет. И здесь никакой «исключительности». Допустим, человек решил сквернословить как можно реже, а уже через год бросить совсем. Потом пообещал себе не срываться на близких, пресекать в самом начале. Невероятно трудно, поверьте. Родные абсолютно не замечают этого. Дальше ещё что-то. И так, по крупице меняясь, переступая со ступеньки на ступеньку, он медленно карабкается вверх. Иногда срывается и начинает снова. Так и художник. Если такая лесенка, пусть с самыми маленькими ступеньками, у него есть, то ничем, кроме как искусством, его творения назвать нельзя. Можно даже не углубляться в их анализ. Вообще не думать об этом. Они не могут быть иным. Даже с грамматическими, стилистическими, изобразительными и прочими ошибками. Если же лестницы нет, будь ты трижды «утешителем сильных мира сего», как отзываются блогеры об одной знаменитости, напиши ты хоть массу картин, художником тебе не быть, лишь ремесленником. Талантливый токарь. Все вокруг восхищаются, а он по вечерам насилует падчерицу. И удивляется, отчего та плачет, ведь свой же. Только имя у падчерицы странное — душа.

Тишина, оставаясь единственно общим и равнодоступным обоим ощущением, словно пытаясь примирить непримиримое, нащупать мостик, точку, на которую, раскинув руки, может стать человек, понимая, что левая во власти зла, а правая — любви, наступила вновь, на сей раз без свойственной ей холодности.

Немного погодя хозяин кабинета устало и, как показалось Сергею, с явным желанием покончить разговор произнёс:

— Ну хорошо. Предположим, что-то в этом есть, — он хлопнул по книге, посмотрев на гостя.

— Есть. — Сергей повернулся к Меркулову. — Точно есть! В армии, развязавшей самую чудовищную войну, были не одни злодеи. Напротив, она состояла из вполне добропорядочных отцов семейств, которые также любили своих детей и были любимы. А потом швыряли чужих в печи концлагерей. А всего лишь им стоило увидеть таких же отцов и матерей в нас. Трагедии могло бы не быть. Это и есть обратная проекция. Скрытая. О которой отказываются говорить нам. Отказываются! Табу учителей. Не дают встать на мостик и раскинуть руки. Зато есть хорошо известный любому художнику, в том числе и творящему политику, путь, как превратить человека в скот. Не замечать удивительного сходства людей и судить о себе по-другому, не видя ту мерзость, которую замечаешь у врагов или у окружения. Которой отравляют души «признанные» в культуре и в политике, объявленные нам как образцы. Они добились первых полос, получили награды, сняли фильмы и набили карманы, но утянули за собой и тысячи нас, рядовых преступников, заглушая собственный страх нашим стоном. Не желая гибнуть в одиночку. «Скопом легче», — как говорил памятный персонаж. Добавьте сюда бессонные ночи от мысли потерять всё, включая поддержку сильных мира, на которую потратились. И хорошо потратились! Быть выброшенным за борт другими, такими же, но помоложе и понахрапистее. Хороший сон для таких «творцов» возможен лишь с «охранными грамотами». А значит, портреты власти и фотографии с нею будут по-прежнему в почёте, будут забивать все переходы по примеру одной из личных галерей Москвы, рядом с домом Пашкова. Тоже знаете?