Третье лицо - Денис Драгунский

– Конечно, я бы могла изменить тебе, как бы в отместку, – задумчиво сказала она. – Но мне это почему- то неинтересно. И смешно – изменить в отместку за невымытую тарелку. Нет! Так что собирай вещички. Ну, или я уйду, если хочешь, – сказала она, вышагнув на секунду в коридор и вернувшись с большой дорожной сумкой. – Но я с собой возьму всё. Всё-всё. Посуду, мебель, одежду. Свою, разумеется! Вилки и ножи, книги и телевизор, картинки со стен и даже сами стены. Ты меня понял, надеюсь? Так что лучше сам.

– Сука! – вдруг заорал Дима, вытащил со дна шкафа большой охотничий нож и метнул в Алису, целясь ей в лицо, в глаз. Она успела увернуться буквально на сантиметр.

Нож воткнулся в дверную притолоку, вбив в нее пышную прядь Алисиных волос. Алиса дернулась и зашипела от боли: она оказалась за волосы пришпилена к двери ножом.

Дима зачем-то снял рубашку и бросил ее в сторону. Он был хорошо мускулист. Поиграв плечами, приблизился к ней, плюнул ей в лицо и сказал, расстегивая домашние брюки:

– Сучка… Тарелку ей не сполоснули… Сейчас я тебя так сполосну…

Алиса сбросила тапочку и правой ногой пнула Диму, остро заточенным стальным когтем большого пальца взрезав ему живот.

Дима рухнул на пол, пачкая белый ковер кровью и пытаясь руками удержать выползающие наружу кишки.

Алиса с натугой вышатала нож из притолоки, сдула с него два своих золотистых волоска, нагнулась над Димой и аккуратным тычком под левый сосок закончила дело.

Подумала, что надо бы сразу все поджечь и бежать, но все-таки сначала решила вымыть посуду.

Пять тысяч первый раз.

КВДП

роковые свидания

Мой знакомый сказал – давно дело было, все в те же доисторические 1970-е, – вдруг он сказал мне, что, дескать, парни делятся на два типа. Не в смысле красоты, вуза, шмоток, секса и т. п., а вот так:

– Есть, понимаешь ты, ребята, которым девушка в день свидания вдруг звонит и говорит: «Ой, прости, у меня горло заболело, и насморк, и температура тридцать семь и пять…» Ну, то есть она останется дома. Пить аспирин и чай с лимоном. Лежать на диване и читать роман из жизни американских банкиров.

– Ну а ты что хотел?

– Не знаю. Зато я знаю, что есть другие ребята, к которым девушка прибегает даже с температурой тридцать девять, в ангине, бронхите и все такое.

– Чего ж хорошего? – спросил я. – Она же тебя заразит! И сама помрет от осложнений гриппа.

– Так и вышло, – сказал он. – Ну, примерно так.

– Что-то я ничего не понял.

– Чего тут непонятного? Она мне звонит: «Прости, горло болит, тридцать семь и пять, я лучше чаю с лимоном…» Ладно. Давай выздоравливай. На следующий день я ей звоню, а ее дома нет. «Как это нет, она же заболела?» Ее мать говорит: «Умчалась! С температурой тридцать девять умчалась! С ангиной! Дурочка! Не к тебе ли она умчалась?» – «Что вы, – говорю, – Вера Петровна, я как раз звоню спросить, как Леночка себя чувствует, зайти хотел…» – «Точно?» – не верит. «Да хотите, я вот прямо сейчас приеду? Примчусь! Засекайте время!» – «Не надо, сиди дома». И трубку повесила. Тоже ведь, понимаешь, как-то презрительно сказала. Потому что ее доченька не ко мне поехала. Потому что я какой-то там ухажер на третьих ролях…

Он замолчал.

– Ну? – поторопил я.

– Она, конечно, выздоровела через две недели. А его заразила. И он умер. Воспаление легких, уколы, внезапная аллергия на антибиотики, и привет. Жалко, конечно. Глупо так сдохнуть от поцелуя. Но все равно. Я тоже хочу, чтоб меня любили вот так, безоглядно, с температурой тридцать девять…

– Ты что, ему завидуешь?

– Ну, не завидую, а так… Как бы тебе сказать…

– Я понял, – сказал я.

– Это хорошо, – ответил он. – Но не в том дело.

* * *

Осталось вспомнить, что такое КВДП. Так говорили старые врачи в годы моей ранней молодости. Катар верхних дыхательных путей. Потом это стало называться ОРЗ или ОРВИ.

Но дело, повторяю, не в этом. Читайте следующий рассказ.Пропала жизнь!

из записной книжки неудачника

Женщины пишут про горькую и страшную любовь своей юности.

Он был талантлив, красив и добр. Он был беден и неустроен. Он работал в котельной, он чистил клетки в зоопарке, он сбрасывал с крыши снег на такой обледенелой крутизне, что остальные дворники отказывались. А он не боялся. Только требовал бутылку сверх оплаты.

Конечно, он пил.

Но он сочинял стихи, или играл на гитаре, или писал картины на фанерках от посылочных ящиков.

Он был очень худой. Курил дешевые сигареты без фильтра.

Жить ему было негде. Он приехал из поселка Каменный Мыс.

Поэтому он жил в котельной или сторожке. Зато он рассказывал, какие там, в его родных местах, скалы, камни, объеденные лисами скелеты медведей, какая нищета, злоба и пьянство.

Она приходила к нему в сторожку. Они любили друг друга на жестком топчане, под шорох мышей.

Потом он пел.

Или читал стихи.

Или, пальцем разводя краску, писал ее портрет обнаженной. На фанерке от посылочного ящика.

Она бросила школу. Убежала из дому. Жила в его сторожке, она же котельная. У папы случился инфаркт. Мама ее прокляла.

Ей было все равно.

Она умирала от любви к нему.

Но он умер первым. Вдруг. От внезапной тяжелой болезни, от водки и дешевых сигарет.

Ему было всего тридцать.

А ей и вовсе семнадцать лет, шесть месяцев и четыре дня.

Она думала, что умрет тоже.

В морге была только она и еще какая-то тетка в синем халате. Потому что она не знала его адреса в поселке Каменный Мыс. Он не говорил, а она не спрашивала.

После кремации она шла пешком через всю Москву. Натыкалась лицом на людей, на стены, на фонарные столбы. Разбила нос до крови. Она не могла плакать. Она просто знала, что жизнь кончилась.

Но ей не хватило духу умереть самой, по своей воле. Она провалялась полгода в дурдоме.

Потом выписалась. Как следует попросила прощения у мамы. Стала заботиться о папе. Еще через полгода совсем пришла в себя. Окончила десятый класс, поступила в хороший вуз.

Вышла замуж. Потом еще раз. Родила ребенка.

Устроилась на работу и даже сделала небольшую, но приличную карьеру.

Но все равно!

На самом деле в ее жизни не было ничего, кроме него. При всей любви к мужу, и ко второму мужу, и еще к одному человеку, неважно… не говоря уже о ребенке, ради которого она готова жизнь отдать и всех порвать, – все равно!