Люди ПЕРЕХОДного периода - Григорий Ряжский

Она была лысой, настолько, что её недурной формы череп отражал своей поверхностью даже этот невыразительный свет, идущий из непонятного источника. На ней была какая-то малосимпатичная накидка, типа бесформенной хламиды из мешковины, которая скрывала практически все её формы. Однако всё же было заметно по тому, как хламида, спадая с плеч, оконтуривала формы, что это — женщина, и не старуха, что она не в девчоночьих годах и что под одеянием имеется нечто вполне себе ничего, а не просто бесформенное или совсем пустое.

Я протянула вперёд руки и покрутила перед собой кистями. Чувство, которое я испытывала, было довольно странным, хотя никакого испуга от увиденного тоже не ощущалось. Казалось, всё было на месте: имелись конечности, наличествовал торс, грудь не сделалась дурней, оставив за собой прежнее право на визуальную упругость. Однако что-то было не так. И я догадывалась, что. Я не была больше женщиной, в натуральном смысле слова, и уже абсолютно чётко это осознавала. Кожный покров, в который я до боли всматривалась теми местами, где полагалось быть зрению, был тоже не вполне кожей. Скорей, это было нечто размытое, но шелковистое и податливое на ощупь. Да и сама рука, которой я потрогала себя, тоже, если уж на то пошло, не являлась ею в понятном смысле, она больше напоминала собою длань, ту самую, загадочную, картинную, писанную мастером древней кисти, время от времени воображаемую каждым, кто не успел ещё посетить этих призрачных мест.

Я потёрла ладонью о ладонь и ничего не ощутила, кроме отсутствия температуры привычной жизни. Её не было вообще, никакой, ни горячего, ни холодного градуса ни по одной шкале. Я не ощущала какого-либо теплового воздействия на субстанцию, которой стала. Прохлады как таковой тоже не было. Кроме того, отсутствовало и всякое движение воздуха вокруг: не было ветра, солнца, влаги, лёгкости и тяжести в суставах. Не было, вероятно, и самих суставов, просто за ненадобностью: всё происходило само собой, подчиняясь укладам явно неземным и оттого совершенно для меня неведомым. Единственной субстанцией, чьё прикосновение я ощущала на себе, был мельчайший, как пыль, песок пустыни, раскинувшейся вокруг меня. Самих границ её не было видно из-за явной недостаточности всё того же света. Но в том, что простиралась она бескрайне, уходя своими пыльными песками вширь, сомнений не было. Зрелище как таковое отсутствовало вовсе. Но в этом и заключалось его же величие — в понимании того, что оно есть, но находится за гранью твоих жалких возможностей и твоего представления о великой картине миросоздания.

Было так тихо, что мне казалось, я слышу, как одна мёртвая пустынная песчинка трётся о другую, тоже неживую, несмотря на то что обе пребывают в вечном покое и неподвижности. Я сделала шаг, замерла и прислушалась. Тишина, намертво сковавшая всё обозримое пространство вокруг меня, не сдвинулась всё с той же застывшей точки, потому что, сделав шаг по пыльной поверхности пустыни, я никакого нового звука не издала. Я поняла. Я была оболочка, видимость, невоплощённая суть, начинка разума, обмывка бывшей плоти. И я не была человек. Помню, страх… жуткий страх, стянувший горло узлом… потом… рёв вентилятора, вытяжка нашей кухни, труба… чёрное… серое… снова чёрное и уже совершенно белое… Проход. И вот я в этой то ли Гоби, то ли Сахаре, причём явно не монгольской, китайской или североафриканской, стою потусторонней заоблачной дурой, оставившей мужа, маму, Парашюта и «Шиншиллу», и жду того, кто объяснит мне, что делать дальше и для чего я здесь. Я не хочу сказать, конечно же, что персонально в отношении меня некой властной незнакомой мне силой допущена такая бессмысленная несправедливость, но в то же время есть вещи, с которыми трудно расстаться вот так сразу, даже несмотря на то что точно знаешь — это не случайно, и ты обречена с этим смириться.

Странное дело, я даже не успела задуматься ещё о самом, казалось бы, первостепенном — жива я или мертва? Если нет меня там, то в какой же момент я кончилась как живая человеческая единица? Я ведь почти уверена, что у меня была душа, как и у всякого хорошего человека на земле, а я никогда не была плохой, мой внутренний голос всегда подсказывал мне это и не врал, я это точно знаю. И если нет у тебя специальных причин отворачиваться от него, затыкая себе уши, чтобы не впускать в свою душу правду о себе самой, то нужно ему доверять. Именно так и было у меня с Геркой, когда я, услышав нужный сигнал, доверилась ему и в результате сама же, по сути, затащила в постель своего будущего мужа.

А если так, то почему я не видела себя в момент расставания с жизнью так, как этому надлежит быть, чтобы облегчить Переход и приготовиться к постижению уже другой своей сути? А если я есть, и я всё ещё там, то кто я здесь? И что означают эти пыльные пески, и почему я больше не ощущаю своей родинки, которую я вчера, носясь как сумасшедшая, пока мы с Геркой готовились к открытию нашей «Шиншиллы», натёрла резинкой трусов у себя сбоку, ближе к спине?

Я скосила глаза на это место и на самом деле не обнаружила её вообще, эту натёртость. Потом я, уже на автомате, опустила глаза вниз и так же, как и родинку, не увидала у себя «там» ни единой волосинки. Честно говоря, я и раньше их в этом месте не имела, регулярно, со всей тщательностью выбривая лобок, чтобы тайно от мамы блюсти новомодный девичий тренд нулевых. Но появился в моей жизни Герка, обнаружил эдакую игривую вольность и распорядился потакание подобной глуповатой моде просто взять и отменить. Сказал, Ленуська, как прирождённый кулинар и гастроном-естествоиспытатель я не признаю любую ненатуральность. Это всё равно что в обязательном порядке выбривать догола кожуру кокосового ореха, перед тем как употребить его молочный сок. Оно тебе надо? Кстати, вспомнилось — просто потрясающе делал присыпку для риса, Герка мой, на основе кокоса. Кажется, я ещё назвала её «Ciel sur la Terre poudre de riz»[13], точнее не скажу. В общем, брал граммов 200 тёртой мякоти ореха или его же сушёной стружки, три штучки чили или четыре, если надо поострей, пару луковиц, вроде бы, пару же зубков чеснока, 30 чищеных миндальных орешков и масло, растительное. Но — внимание! — сказал, подойдёт лишь то, которое не горит при высокотемпературной жарке: странно, что я такую деталь запомнила, может, и не к добру, учитывая то, куда я попала или ещё могу попасть. В общем, так: измельчаем всё, жарим до золотистой корочки, всыпаем кокос и доводим до нужной консистенции — приятного хруста!

Ну и наконец, поскольку на зеркало рассчитывать не приходится, как и на стопроцентно тактильные ощущения, я запустила обе руки в шевелюру, в эти дурацкие свои непослушные шампуры, образующие неутихающий взрыв на моей бестолковой голове, и обнаружила там ровно то, что имелось и в низу моего живота, вернее, чего там не было и в помине — совершенно голое место повышенной шелковистости. Честно говоря, никогда не думала, что череп мой имеет столь несовершенную форму. Раньше, до надземки, мне всегда казалось, что шар мой идеален, что лишь эти идиотские волосы не позволяют мне при его безупречной конфигурации носить стрижку типа «а ля тифозная» — один строгий сантиметр от поверхности головы плюс отдельно недокошенная гелевая слюнька, стянутая в самом кончике и фривольно приспущенная на лоб против носа. Боже, где это всё, пускай и несостоявшееся?