Мурло - Владислав Несветаев

Формальность этой сцены разозлила Катю. Она хотела, чтобы никто ни на кого не держал обиды. Она верила в силу слова и продолжала верить в неё даже после этого события. «Просто никто из них в неё, эту силу, не верит», ― думала она.

— Да, родной, можем ехать.

Они поехали к Никите: затопили баню и стали пить водку. Сидя в предбаннике, горячо спорили и что-то с теплом вспоминали. Драку упомянули лишь раз и то в шутку. Напряжение забылось: растворилось в водке. Катю и Егора много поздравляли, расспрашивали про планы на свадьбу, на совместную жизнь. И Егор, пьяный и раскрасневшийся, стал делиться своими.

— Пока первое время тут, пока работа есть. С родителями, наверное, будем жить.

— А твои знают?

— Пока нет. Ну ничего, привыкнут. Они у меня отходчивые. Ну, буду работать, копить ― может, свой дом купим.

— Здесь?

— Куда ж мы денемся? — улыбнулся Егор.

В эту секунду у Кати внутри что-то опустилось, открылось. И засочилась она, сама она и её мир, который она с трепетом берегла, тщательно прятала от всех. Он полился, как ненужные бытовые отходы из корыта, по солёным от пота скамейкам, по деревянному полу. Он заливался в щели между половицами, вытекал на улицу, на снег. Он лился и сливался с действительностью, растворялся в ней, как капля молока растворяется в стакане воды. Кате захотелось закрыться от всего этого: она не хотела видеть, как Вика выпячивает грудь, любезничая с Никитой, как он смотрит на неё, когда она отворачивается, не хотела слышать, как Миша с наслаждением причмокивает, выпив очередную рюмку, и приговаривает: «Ох, хороша». Она не хотела замечать, как Егор гармонирует с этим миром, как ему смешно от пошлых шуток, как ему доставляет удовольствие мысль, что жизнь после свадьбы останется такой же спокойной и размеренной, и, главное, не хотела лить всё это на себя. Они — все раскрасневшиеся, разгорячённые и пьяные, а её мир — нежный и белый, совсем как молоко, которое лилось на эти заскорузлые, горячие, грубые валуны и как ни в чём не бывало испарялось.

Они сидели в предбаннике, но Кате было душно, как в парилке. Едва Егор касался её, или Вика обращалась к ней со словами: «Ну, ты понимаешь», или Никита шутил о браке, ей становилось нечем дышать. Её будто закручивало в водоворот, и она чувствовала, что вынырнуть, как бы она ни бултыхалась, было невозможно. Ею завладела клаустрофобия, и деться от неё было некуда. Выбеги она на улицу, ничего не изменилось бы ― было бы всё так же темно и тесно.

Она ясно осознала, что такая жизнь будет длиться до самой смерти: даже когда Егор будет уезжать на работу и можно будет побыть одной, теснота никуда не денется; когда они будут ездить в город за покупками, теснота никуда не денется; когда она будет читать книги о других странах, теснота никуда не денется. Кате стало страшно: она впервые в жизни почувствовала тяжесть всегда вившегося над ней и никогда не покидавшего её быта — пошлого, душного, страшного, омерзительного в своей обыденности, глупости и беспрецедентности. Вся её недолгая жизнь предстала перед ней в новом свете. До сих пор она казалась девушке прелюдией, прологом к настоящей, большой и свободной жизни. Катя была уверена, что всё впереди, и только ждала мгновения, когда её дорога повернёт в другую сторону.

Но с ней ничего не происходило, и теперь ей стало ясно: вряд ли что-нибудь произойдёт. А вся её прожитая часть жизни — не экспозиция к головокружительному, прекрасному, захватывающему сюжету, — а лишь одна из многих практически одинаковых глав существования Кати Бухаровой в селе Мешково. И её единственная опора, надежда на лучшее, скрупулёзно, по крупицам собранная ею из книг и фильмов, трепетно заключённая в нежный, целительный белый эликсир, теперь с остервенелым рёвом безудержным потоком выливалась на прогнившие половицы сырого предбанника, оскверняясь запахом грязных ног друзей Егора. И всё это происходило с её и его молчаливого, слепого согласия. И эта фраза «Куда ж мы денемся?», витала в спёртом воздухе, как приговор.

Ей вспомнились Домрачёв с его Йети, «Газелью», усами и плотвой, с его будто бы искренним непониманием реальных вещей, с его верой в правильность своих поступков, своей жизни, с его иногда безрассудной щедростью. В голове Кати промелькнула мысль: «Он живёт, как животное, свободное от предрассудков, следуя мимолётным желаниям и инстинктам». И ей стало завидно. Она хотела такой же животной свободы. Но она даже не могла представить ситуации, в которой она смогла бы повести себя так, как велит ей сердце.

И вдруг зависть превратилась в злую ревность: Катя почувствовала, будто Домрачёв украл её жизнь. Жизнь, которой должна была жить она. Огромный, беспристрастный (и оттого глупый) механизм вселенской несправедливости распределил ресурсы и обстоятельства таким образом, что Степану Фёдоровичу Домрачёву достаётся всё, а Катерине Геннадьевне Бухаровой — ничего. «Домрачёв глуп, пошл, непоследователен, но у него есть практически всё, чем я хотела бы обладать, ― думала она. ― У него есть много разных возможностей, ведь он живёт в городе, но, ввиду своей глупости, эти возможности разбазаривает. Он, конечно, волен так поступать ― почему нет? Он ведь свободен. Но почему же этих возможностей не досталось мне? — не понимала Катя. — Я бы, может, их тоже разбазарила, не воспользовавшись ими, но я была бы счастлива, потому что была бы свободна, была бы вольна это сделать. Но у меня нет свободы ни разбазарить, ни воспользоваться возможностями. И виноват в этом Домрачёв, — уверяла себя Катя.

Он перетянул на себя это вселенское распределительное одеяло. Или этого одеяла вообще не существует? И всё, что происходит, сугубо случайно, а то, что только произойдёт, не предопределено, не задумано, не спроектировано, не основано на законах справедливости и морали? Или, ещё хуже, всё задумано и спроектировано, но таким образом, чтобы жизни людей сложились крайне несправедливым образом: чтобы негодяи, пошляки и глупцы жили прекрасной, полной всем жизнью, и даже не осознавали, как их жизнь хороша. А люди хорошие, добрые и честные, как голодные сироты, стояли по другую сторону витрины и жадно облизывались, наблюдая за тем, как кто-то другой, не достойный ни секунды всего этого великолепия, жил жизнями, которые по праву принадлежат им». Кате стало невыносимо тоскливо и одиноко от этой мысли. Она всегда верила, что кто-то гораздо более величественный и мудрый, чем она, любит её, заботится о ней и всегда пребывает рядом, не давая её в обиду сложной жизни. Теперь этот добрый друг, наставник и великий учитель исчез из сознания Кати Бухаровой. Она осталась одна против всего мира, всей жизни.

Когда Егор вёз её домой, она до упора опустила окно и, высунув в него голову, смеялась, как сумасшедшая. Прощаясь с женихом, она терпеливо приняла его поцелуй. Дождавшись, когда машина уедет, растворится в пространстве тёмной, страшной ночи, Катя зашагала домой. Упав лицом вниз на кровать, она уткнулась в подушку и беспомощно заплакала.

Она плакала от страшного откровения, снизошедшего на неё. Она была посредственностью. Бог не поцеловал её, никакая особенная судьба не была уготовлена ей: она была такой же, как и все вокруг, только отчего-то упрямилась, думая, будто это не так. Она злилась на окружавших её людей, которые зачем-то (очевидно, не со зла, а от глупости, не подозревая страшных последствий) убедили её в том, что она была особенная. Они вели себя с ней так, будто к ней так легко не подступиться, так просто с ней не заговорить (мол, нужно слова подбирать). На самом деле у неё просто было такое лицо. Так генетически сложилось, что у неё был умный взгляд. И все думали, что если взгляд умный — значит, и человек умный. Да какая же она умная после того, как сама себя обманула? Такая же, как все.