Третий экипаж - Алексей Гребенников

«Ты дурак, Киш. Любую программу можно протестировать. Это, Киш, как заново натянуть штаны. Правда, тут удачу с первого захода обещать трудно. Штаны ведь можно надеть и задом, и вообще на голову. Главное, поймать алгоритм. Понимаешь? Действуя по эффективному алгоритму, надеваешь штаны секунд за двадцать, а в другом случае – до вечера. Если алгоритм эффективен, на любого можно надеть любые штаны».

Доктор Ики помолчал и уважительно добавил: «Правда, штаны могут исчезнуть и в результате твоей же собственной деятельности».

Ночью высыпали на небо звезды.

Айя грелась у костра, Икики сидел на некотором расстоянии.

Смотрел на перекинутую через плечо косу – черную, в узелках.

Думал удовлетворенно: «Теперь так жить буду. Как Киш, трубку курить. Такое красивое иметь».

Смотрел, как Айя начертала на земле:

…где ты…

Подумав, добавила:

…милый…

Кажется, сама удивилась – зачем такое добавила? Затерла слово милый, начертала – Влад. Наверное, вспомнила, как впервые увидела Киша в зале у Билюкая. Гаеча, конечно, недобрый, но руки сильные. И дыхание – как ветер. Сердце сжималось. Костер ласково дышал, шевелился, отбрасывал тени. В зале Билюкая было в тот вечер пыльно. Там всегда много теней, как осенью на берегу моря. Мыши, люди, звери. Не поймешь, где кто. Не поймешь, чего ждут. Кто в сером мундирчике, кто в кукашке, кто просто шерстью оброс. Киш шел сквозь толпу, никого не узнавая, а потом увидел ее…

«Почему так Икики?»

Мышонок понял, подергал усиками.

«Потому что костер… – Она тоже поняла, тоже покивала. – Потому что дым… У тебя, Айя, сердце большое… Я раньше думал, ты просто красивая самка, теперь другого мнения придерживаюсь… – Ужасно засопел: – Мне Учитель такое рассказывал. Один человек разложил костер. Дым пошел густой, такой плотный, что человек и его жена прямо по дыму начали карабкаться вверх, чтобы последний край земли увидеть, чтобы Столб увидеть: где он начинается и куда уходит? Так высоко поднялись, что на луну залезли. Про таких уже не скажешь, как про самца и самку. Они много видели».

Айя согласно покивала:

«Я боль чувствую».

Икики спросил: «В левом боку?»

«Наверное, да», – прижала руку к нужному месту. – «Это сердце, Айя. Это твое большое сердце». – «Как быть, Икики?» – «Ждать». – «А сколько ждать? Я старой становлюсь».

Мышонок рассмеялся, и Айя всё поняла. «Вот мы с Кишем теперь живем в одном теле, – пожаловалась, – а друг друга не чувствуем. Не видим, не слышим, живем, как в разных мирах. Наверное, брошусь в озеро, – пожаловалась, – пусть Донгу надо мной плачет».

«Нельзя в озеро».

Айя поняла: «Тебя, Икики, на берегу оставлю».

«Всё равно нельзя. Киш в тебе. Вы в одном теле, отвечаете друг за друга». – «Тогда я уйду. Одна уйду». – «Да куда уйдешь?» – «Куда глаза глядят». – «Киш очнется, что скажет?» – «А что хочет, то пусть и говорит». – «Тогда к Столбу иди. Киш увидит Столб – многое вспомнит».

Как бы пообещал:

«Тебя вспомнит».

Айя заплакала:

«Я в озере утоплюсь».

«Разве тебе решать: жить Кишу или умереть?»

Айя капризно выпрямилась. «Хочу сама решать. Не верю пьянице Кутхе».

Вытянула перед собой голую красивую ногу. Много голов – рогатых и круглых, мохнатых и не очень – вглядывались в Айю из темноты, жадно сосали носами воздух. Вот сидит у костра – не старая. Вот сидит у костра – молодая, с черной косой. Каждому хочется подойти, ласково потереться щекой о ногу.

…от юрты твоей до юрты моей

голубой разостлался дымок…

…тень собаки черна, а на сердце черней,

и на двери железный замок.…

………………………………………….

Под утро из тундры донеслись громкие голоса, лязг железа.

Из тумана выступили Дети мертвецов. Шли гуськом, двигались на странных железных машинах, рожи красные, на ногах сапоги, на рукавах коричневые ромбики. От плевков несло перегаром, сырым угольным дымом. За машинами, под сапогами – ломаные грибы, примятые кустики, грязь, белый ягель выдран, всё затоптано, жирные мыши в испуге, ревет Красный червь, в глубокой колее пламенеет тушка задавленной лисы – не увернулась.

«Как убивать стали?»

Доктор Ики на всё знал ответ.

В старину охотники были, так ответил.

Один охотник лося убил. Чомон-гул – «большое мясо».

Жена охотника за мясом пошла. На ней грудное солнце – женское украшение. Младшая дочь сказала: «С тобой тоже пойду мясо брать». Мать ответила: «Ты еще мала. Не ходи». Но когда вернулась, дочь к лосю сама тайно ушла. «О, Чомон-гул! О!» Сухой снег смела веткой с мертвой головы лося. «О, Чомон-гул! О!» Страшно стало. Мохнатое лицо лося открыв, смотреть стала, в мертвых глаз черноту смотреть стала. «О, Чомон-гул! О! Когда охотник тебя догнал, в твоем сердце худо сделалось. В твоем сердце боль встала». Вернувшись, сказала: «Теперь никогда не будем убивать и есть зверя». Отцу и братьям, всем соседям сказала: «Теперь никогда не будем убивать и есть зверя». Послушались. Стали голодать. Многие люди, обессилев, слегли. Мох сосали, плакали. Шамана позвали: «Зачем нам такое? Почему надо терпеть?» Шаман ответил: «Упомянутая девушка течение миров нарушила. Упомянутая девушка в смутную черноту глаз убитого лося смотрела. Сказала: «О, Чомон-гул! О!» Духи ее услышали. Теперь убивать и есть живое нельзя». Спросили: «Мы с этим что сделаем?» Шаман птичьи кости над огнем качал, потом ответил: «Упомянутую девушку убейте». – «Почему ее убить? Это будет худо». – «Если умрет – будет худо, – ответил шаман. – А если все умрем – будет совсем худо». Немедленно убили. «Пусть теперь охотник пойдет. У кого сохранились силы, пусть на охоту пойдет» Еще полдень не наступил, а уже убили лося.

С тех пор снова стали убивать.

С тех пор поправились.

За день Киш проходил много.

Иногда засыпал у нового озерца, радовался, как много прошел за день, а утром просыпался совсем в другом месте. Не понимал, как это так? Вроде идет к Столбу, а одновременно, как бы и удаляется.

Жаловался: «Почему?»

Доктор Ики пояснял: «Айя так захотела».

«Почему не говоришь ей, что идем к Столбу?»

«Она устает, Киш. Тебя не видит. Капризничает».

Однажды проснулся – белая тишина застлала мир.