Внесите тела - Хилари Мантел

– Я имею определенное влияние на короля, но не могу за него ручаться. В том-то и беда. Чтобы угодить Генриху, надо предугадывать его мысли, а когда он меняет решение, оказываешься в дураках.

Вулси советовал: пусть он сам скажет, чего хочет, добивайся от него определенности, не гадай, потому что, гадая, можешь себя сгубить. Однако, быть может, со дней Вулси невысказанные пожелания короля труднее стало не замечать. Королевское недовольство ощущается с десяти шагов; подносишь ему бумагу на подпись, а он возводит очи горе, словно умоляет об избавлении.

– Вы боитесь немилости, – говорит Шапюи.

– Думаю, мне ее не миновать. Когда-нибудь.

Временами он лежит без сна и думает, как это будет. Иногда все заканчивается почетной отставкой. Можно припомнить случаи. Разумеется, бессонными ночами больше воображаешь другое.

– Но если такой день придет, что вы будете делать?

– Что я могу делать? Вооружусь терпением и возложу мои упования на Господа.

«И буду надеяться, что все закончится быстро».

– Ваша набожность делает вам честь, – говорит посол. – Если фортуна от вас отвернется, вам будут нужны друзья. Император…

– Император и не вспомнит обо мне, Эсташ. Как и о любом простом человеке. Никто не шевельнул пальцем в защиту кардинала.

– Бедный кардинал. Как жалко, что я не имел удовольствия его знать.

– Хватит ко мне подмасливаться, – резко говорит он. – Довольно!

Шапюи смотрит на него пристально. Огонь в камине ревет, от мокрой одежды поднимается пар. Дождь стучит в окна. Он, Кромвель, ежится.

– Вы заболели? – спрашивает Шапюи.

– Нет, мне не дозволено болеть. Если я лягу в постель, королева велит мне вставать и скажет, что я притворяюсь. Если хотите меня подбодрить, наденьте ваш рождественский колпак. Жаль, что вы убрали его из-за траура. Жду не дождусь Пасхи, когда вновь его на вас увижу.

– Вы потешаетесь над моей шляпой, Томас. Мне говорили, пока она была у вас, ее высмеивали не только ваши писари, но даже псари и конюхи.

– Решительно наоборот. Все выпрашивали дозволения померить. Надеюсь, мы будем лицезреть ее на все главные церковные праздники.

– И вновь, – говорит Шапюи, – ваша набожность делает вам честь.

Он отправляет Грегори к своему другу Ричарду Саутуэллу – учиться ораторскому искусству. Хорошо, если мальчик немного побудет вдали от Лондона, вдали от двора, где сейчас в воздухе разлито тяжелое напряжение. Во всем признаки беспокойства, придворные умолкают, стоит ему войти. Если он поставит на карту все, лучше Грегори не проживать сомнения час за часом – пусть стразу увидит итог. Ему некогда объяснять политику молодым и простодушным. Надо следить за перемещением кавалерии и пушек по Европе, за кораблями в море, купеческими и военными: притоком золота из Америк в сундуки императора. Иногда мир так похож на войну, что их невозможно отличить; иногда Британские острова кажутся совсем крохотными. Сообщают, что Этна взорвалась и на побережье Сицилии обрушилось наводнение. В Португалии засуха, и повсюду зависть и недовольство, страх перед будущим, голод или страх голода, страх перед Богом, сомнения, как отвратить Его гнев и на каком языке. Все новости запаздывают на две недели – стихии против него ополчились. Как раз когда закончены укрепления Дувра, рушатся стены Кале: от мороза растрескалась кладка и открылась трещина между Водовозными и Фонарными воротами.

В Судное воскресенье елемозинарий королевы, Джон Скип, произносит в королевской часовне аллегорическую проповедь, направленную против него, Томаса Кромвеля. Он широко улыбается тем, кто пытается растолковать ее фраза за фразой, равно ненавистникам и доброхотам. Его не напугать проповедью, не устрашить фигурами речи.

Как-то в детстве, разозлившись на отца, он с разбегу боднул того в живот. Однако дело происходило перед нашествием корнуольских бунтовщиков, и все жители Патни готовились к обороне, так что Уолтер ковал себе и товарищам латы. Когда Том с размаху врезался головой в отца, то сперва услышал грохот, затем почувствовал удар: Уолтер примерял одно из своих изделий. «Будет тебе урок», – флегматично заметил отец.

Он часто вспоминает этот стальной живот и думает, что приобрел такой же, только не обременительный в отличие от лат. «У Кромвеля луженый желудок – съест и не подавится», – можно услышать и от друзей, и от врагов. И в фигуральном смысле, и в буквальном. Он не откажется от ломтя мяса с кровью в любое время дня, а разбуди его ночью – голоден и тогда.

Приходит опись из Тилнейского аббатства: облачения алого турецкого атласа и белого льна, расшитые золотыми зверями. Два алтарных покрывала белого брюггского атласа с нашивками из алого бархата, похожими на капли крови. И всевозможная кухонная утварь: каминные щипцы, гири, крюки для мяса.

Зима растаяла и сменилась весной. Пасха: ягненок под имбирным соусом и наконец-то никакой тебе рыбы. Он вспоминает, как дети расписывали яйца, рисовали им кардинальские шапки. Вспоминает свою дочку Энн, как та сжимала в теплом кулачке яйцо, размазывая краску. «Regardez! Смотрите!» Она в тот год учила французский. Вспоминает ее изумленное личико, тонкий язычок, слизывающий с ладони краску.

Император в Риме; доносят, что он семь часов совещался с Папой. Интересно, какая часть их разговора была посвящена интригам против Англии? Или император заступался за своего английского собрата? Ходят слухи, что Испания заключает мир с Францией – дурное известие для Англии. Время ускорить переговоры. Он условливается о встрече между Генрихом и Шапюи.

Из Италии ему приходит письмо, которое начинается словами: «Molto magnifico signor…»[12]. Он вспоминает Эркюля-Геркулеса, поломоя.

Через два дня после Пасхи Шапюи является во дворец, где его приветствует Джордж Болейн. Джордж сверкает зубами и перламутровыми пуговицами, Шапюи закатывает глаза, словно напуганная лошадь. Джордж встречал посла и прежде, но сегодня тот рассчитывал увидеть кого-нибудь из своих друзей, скажем, Кэрью. Джордж произносит учтивую французскую речь. Просим вас послушать мессу вместе с королем, а затем, если вы окажете мне такую любезность, я буду счастлив принять вас за обедом в десять часов.

Шапюи озирается: Кремюэль, на помощь!

Он стоит в сторонке, с улыбкой наблюдая за Джорджем, и думает: я буду по нему скучать, когда вышвырну его назад в Кент, считать овец и прикидывать виды на урожай.

Король, ласково поздоровавшись с Шапюи, уходит на свое отдельное возвышение. Шапюи вынужден остаться с прихлебателями Джорджа. «Judica me Deus», – читает священник нараспев. Суди меня, Боже, и вступись в тяжбу мою с народом недобрым. От человека лукавого и несправедливого избавь меня.

Шапюи, обернувшись, буравит Кромвеля взглядом. Тот усмехается. «Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься?» – вопрошает священник; по-латыни, разумеется.