Загадочное дело Джека-Попрыгунчика - Марк Ходдер

«Мать оставила рано меня сиротой,

А отец, удрученный своей нищетой,

Крошку-сына, который едва лепетал,

К трубочистам чумазым в ученье послал».

Уильям Блейк. «Песни невинности»[15]

Шлеп!

— Пожалуйста, еще… аах!

Шлеп!

— Опля!

Шлеп!

— О-о-о!

Кожаный ремень вновь и вновь с оттяжкой стегал по ягодицам Алджернона Суинберна, посылая одну за другой волны удовольствия его телу. Он кричал, выл и орал от восторга. Наконец трубочист Винсент Снид устал, отбросил ремень, отпустил поэта, отошел от деревянного ящика, на котором лежал, наклонившись, Суинберн, и вытер вспотевший лоб.

— Поделом тебе, — прорычал он. — И молчи в тряпочку, мелкий крысенок. Встань прямо!

Суинберн выпрямился, потирая ягодицы через штаны. На нем были плоская шляпа, грязная ситцевая рубашка без воротника, обшарпанный жилет, шерстяные перчатки без пальцев и короткие штаны, не достававшие даже до щиколоток. Наряд довершали башмаки не по росту, подошвы которых давно просили каши. Лицо, руки и одежда были выпачканы в саже, зубы казались желтыми и гнилыми.

— Извините, мистер Снид, — проскулил он.

— Заткнись! Чтоб я не слышал от тебя даже писка. Собери инструмент. Дуй на работу и не вздумай опоздать!

Суинберн отошел от ящика, служившего мастеру-трубочисту столом, и доковылял до деревянной скамьи, где лежали щетки и шесты, которые он чистил все утро. Он стал собирать их в длинную брезентовую сумку.

Снид с шумом плюхнулся на стул, расставил локти на коленях, держа бутылку самогона в правой руке. Он с удовлетворением посмотрел на Суинберна и усмехнулся. Три дня назад Лига прислала ему этого нового трубочиста, но паскудник работал так себе, зато болтал слишком много.

— Я покажу тебе, где раки зимуют, — пригрозил Снид Суинберну, — чертово трепло.

С виду Снид напоминал хорька. Узкий череп, зачесанные назад редкие черные волосы, длинные и сальные, из-под которых торчала блестящая макушка. Низкий лоб переходил в рябое хитрое лицо, настолько вытянутое вперед, что, казалось, все его черты собрались вокруг гигантского носа, даже черные глаза-бусинки воспринимались как часть этого странного протуберанца. Именно из-за носа Снида прозвали Рубильником — он ненавидел эту кличку, приводившую его в ярость, и стоило ему расслышать ее своими приплюснутыми ушами, похожими на цветную капусту, как он готов был разорвать обидчика.

Всклоченные, в табачных пятнах усы и борода лишь частично прикрывали маленький срезанный подбородок и безгубый рот. Сквозь спутанные волосы просвечивали два крупных неровных передних зуба.

На коротком, жилистом, но сильном теле Рубильник носил мешковатые парусиновые штаны с подтяжками, грязную рубашку с красным шейным платком и синий сюртук с эполетами, который вполне мог сойти за реликвию времен адмирала Нельсона.

— Ханбери-стрит, 29, Спитлфилдс, — пробурчал он. — Один дымоход, узкий. Возьмем гусыню на всякий случай.

Суинберн подавил зевок. Он работал трубочистом уже три дня. Все руки его были в порезах и волдырях, поры забиты сажей.

— Ты закончил, ублюдок?

— Да, — ответил новоиспеченный трубочист. — Все упаковано.

— Так брось в фургон и отвяжи лошадь. Я, что, обязан каждый раз тебе повторять?

Суинберн вышел во двор и выполнил то, что велел Рубильник. Ягодицы его все еще горели после порки. Он очень устал, но ничуть не жалел, что он здесь.

Чуть позже они с Рубильником, завернувшись в пальто и потуже натянув шляпы, залезли в фургон и отправились на север-восток через Уайтчепел. Фургон подпрыгивал по булыжникам, и Суинберн то и дело подскакивал на сиденье.

— Божественно, — бормотал он.

— Ты чего там бурчишь? — прорычал Рубильник.

— Ничего. Мне нравится эта работа.

— О ней успеешь подумать, когда приедем.

Была половина пятого. Погода сильно испортилась. Пошел противный дождь, но даже он не мог смыть неистребимую вонь Ист-Энда. Однако нос Суинберна за три дня пребывания здесь привык к зловонным испарениям и почти перестал их улавливать. Конечно, не обходилось без неожиданностей: в некоторых районах так пахло ядовитым газом, что Суинберна буквально выворачивали наизнанку приступы рвоты.

Окружающие виды нагоняли на него тоску. Улицы буквально кишели отбросами человечества, большинство из которых бесцельно шлялось, сидело или валялось на земле с тусклым отчаянием в глазах; нищета довела этих людей до животного и даже почти растительного состояния. Более активные особи этой свалки роились, как навозные мухи, в поисках кармана, который можно было обчистить, простака, которого можно было надуть или слабака, которого можно было отдубасить. По улицам бесцельно слонялись толпы грязных, оборванных детей — подрастающее поколение безработных, нищих, проституток, сутенеров, алкоголиков и наркоманов. Лишь иногда по грязным лужам осторожно пробирались одетые в белые чепчики женщины из Сестринства благородства и великодушия: они шли раздавать жидкую кашу и грубые шерстяные одеяла. Как им удавалось проходить через этот ад целыми и невредимыми, не знал никто — ходили слухи, будто сама божественная сила взяла их под свое покровительство и защиту.

В этих же кварталах ютилась основная рабочая сила Лондона: строители, плотники, бондари, дубильщики, мясники, лотошники. А еще трактирщики, ростовщики, гробовщики и зазывалы. Работяг на улице видели редко — они день и ночь вкалывали взаперти на фабриках и заводах за тесную каморку, тарелку жидкого супа и пару жалких грошей.

Фургон медленно пробирался через бурлящую толпу мимо ветхих домишек, опасно наклонившихся вперед и каждую секунду угрожавших обрушиться на мостовую и похоронить под собой всех, кому «повезет» оказаться здесь. С лохмотьев, вывешенных на просушку во дворах, капала грязная вода.

Суинберн и Рубильник остановились у лавки торговца птицей, взяли гусыню и сунули ее в мешок, который Рубильник зажал между ног.

— Боевая, — одобрительно сказал он.

Через десять минут они доехали до пивоварни Трумана, повернули на Ханбери-стрит и остановились около дома 29 — большого здания с множеством комнат и скобяной лавкой на первом этаже. На окне висело объявление: «Сдаются комнаты почтенным людям. Только для англичан».

— Вытаскивай инструмент, — приказал Снид, соскакивая на мостовую. С мешком в руке он зашел в лавку, пока Суинберн выволакивал из фургона тяжеленную сумку. Через минуту Рубильник вышел и указал на соседнюю с лавкой дверь.

— Туда, — проворчал он, толкая ее.

Суинберн последовал за ним; через коридор они вышли на грязный задний двор, окруженный высокой деревянной изгородью. Во дворе находились маленький сарай и нужник. Чуть дальше — еще один дом, к двери которого вела лестница из трех ступенек. Рубильник поднялся по ней и постучал. Дверь открыла пожилая дама в платье с кринолином и с папильотками в волосах и жестом пригласила их войти.