Головнин. Дважды плененный - Иван Фирсов

— Что они, рехнулись? — возмутился командир. — Наше судно под военным флагом, не для торга берем спиртное.

Грейг смущенно мялся, разводил руками, а Головнин ответил прямо.

— Взятку, видимо, позабыли им дать? Так пускай сами теперь выгружают, а я откажусь и вовсе, по пути на Мадере закупим ром.

Рикорд давно доложил о готовности шлюпа к вояжу, а командир метался то в Портсмут, то в Лондон, беспокоился о грядущем.

Посол Алопеус наконец-то уговорил статс-секретаря Канинга доложить королю, и шлюп получил охранную грамоту от Адмиралтейства.

— Воля короля для лордов Адмиралтейства — закон, котя они нехотя сие произвели, — сообщил посол Головнину, — мне стоило немало хлопот употребить, дабы увещевать статс-секретаря. Но документ, слава Богу, для вас благоприятный составлен.

Алопеус вынул из папки бумагу и, пробежав ее глазами, продолжал:

— Извольте, предписано всем начальникам морских сил и портов Великобритании, — «до коих означенный шлюп будет иметь дело, оказывать ему всякое со стороны их зависящее пособие и не препятствовать в его плавании, о чем г-н Канинг, извещая вас, уведомляет, что на сие воля Его в-ва короля последовала. Вследствие чего мы вам повелеваем и предписываем: в случае встречи с вышеупомянутым российским шлюпом не чинить ему в плавании ни малейшего препятствия и оказывать всякое возможное пособие, дружество и гостеприимство».

На «Диане» командир сразу же пригласил в каюту Рикорда и протянул ему предписание Адмиралтейства:

— Читай, Петр Иваныч, нынче можем без опаски отправляться, британцы нам не помеха.

Пока Рикорд читал бумагу, Головнин разложил на столе карты, вызвал штурмана:

— Тащи, Андрей Степанович, весь инструментарий, определим наши генеральные курсы от Европы до Америки.

Без особых хлопот плавают мореходы проторенными путями в знакомых морях, Балтийском, Северном, Средиземном.

Острый штурманский глаз с лету схватывает знакомые ориентиры на берегу, приметные складки местности на островах, выставленные буи и вехи на воде. Правда, когда штормит и берега закрыты завесой дождя или тумана, приходится пережидать под берегом на якоре. Но опытные лоцманы, например, в Северном море приноровились определять место судна по грунту на дне. У берегов Норвегии — одно, около Ютландии — другое, вблизи Голландии — третье. Даже посредине Северного моря на Доггер-банке цвет песочного грунта говорит рыбакам, где они находятся. Потому-то иногда на малых каботажных судах, которые плавают вдоль берегов, моряки и рыбаки обходятся без карт. Иное дело в океане. Мореплаватель, впервые пересекающий его акваторию, исходя из назначенного пункта, учитывая вероятные погодные условия, заранее определяет генеральные курсы плавания, или, как принято говорить у штурманов, делает предварительную прокладку на карте.

Для Головнина сейчас не существовало проблем. Еще зимой, в Кронштадте, он перелопатил записки Гидрографического департамента, скрупулезно изучал карты, не раз перечитывал описания Лаперуза, Кука, Ванкувера, не раз выспрашивал Крузенштерна и Лисянского.

Разложив на карте транспортир, линейку, командир взял циркуль-измеритель и бросил Хлебникову:

— Записывай. Первый генеральный курс — траверз мыса Лизард, траверз Мадеры, зюйд-вест, тень вест тысяча сто миль. Второе, зюйд-вест, тень зюйд на Канарские острова триста миль…

Штурман едва успевал за командиром. Видимо, эти маршруты не раз прикидывал он на карте, помнил поворотные пункты, новые курсы мимо островов Зеленого мыса, мыса Фрио, островов Святой Екатерины…

В последних числах октября наконец-то английская таможня сняла все препоны, и на «Диану» погрузили все до одной бочки. Но, видимо, немало крови попортили мздоимцы командиру «Дианы», и в сердцах он вылил свое возмущение в гневных строках: «… все купцы, как подданные британской короне, так и иностранные, знают, что подлее, бесчестней, наглее, корыстолюбивее и бесчеловечнее английских таможенных служителей нет классу людей в целом свете; и потому не хотел сделать им обыкновенных подарков или лучше сказать, дать взятков, к коим они привыкли, и ожидают от всякого в них нужду имеющего человека, как бы своего должного. Честь и совесть — слова им неизвестные…»

Прежде чем покинуть Портсмут, Головнин попрощался с Ховриным. Только что в порт пришла потрепанная штормами «Вильгельмина». Транспорт надо было чинить, а отношения между Англией и Россией обострились до предела.

— Мой тебе совет, Николай Григорьевич, — сочувственно сказал Головнин, — подай рапорт Алопиусу и отправляйся к Сенявину. Лучше одним транспортом с амуницией пожертвовать, чем казною.

— У меня инструкция Чичагова, — хмурился Ховрин, — следовать с транспортом безотлучно. Так и так суда не миновать.

— Тебе видней, дай-то Бог, чтобы все обошлось.

— Попутного ветра тебе, Василь Михалыч, семь футов под килем…

На рассвете 3 ноября вахтенный мичман Илья Рудаков разбудил задремавшего штурмана.

— Андрей Степаныч, справа мыс Лизард открылся.

На верхней палубе затопали сапогами матросы, менялись вахтенные на шкотах и брасах, рулевые, штурманский помощник спешил на корму определять скорость по ручному лагу[52]. Сменившиеся с вахты матросы, поеживаясь от мороси, не уходили вниз. Потянулся дымок из камбузной трубы, на плите варилась каша, гремели чайники. Постепенно на верхний палубе собралась вся команда. И все как один расположились на правом борту, держась за ванты, боканцы[53], закрепленные на них шлюпки. Так получилось, что «Диана» слегка накренилась в сторону наветренного борта и немного прибавила ходу.

Рикорд, подставив лицо холодным порывам ветра, запахнул плащ, не поворачиваясь, сказал стоявшему рядом Головнину:

— Никак Европа-матушка последнее прости-прощай нам посылает.

Головнин молча, едва заметно покачал головой в знак согласия. Обнявшись, молча стояли матросы. Что-то ждет их впереди, какое испытание приготовил океан, и вообще — суждено ли им вновь вернуться домой…

Пожалуй, подобные настроения искренне запечатлел их командир, вглядываясь в исчезающий за кормой мыс Лизард. Это «была последняя европейская земля, нами виденная, мы оставляли оную с такими же чувствами, как бы покидали собственное наше отечество: нельзя было не приметить изображения печали или некоторого рода уныния и задумчивости на лицах тех, которые пристально смотрели на отдаляющийся от нас и скрывающийся за горизонтом берег. Что принадлежит собственно до меня, то из четырех случаев моего отправления из Европы в дальние моря, я никогда не оставлял ее берегов с таким чувством горести и душевного прискорбия, как в сей раз. Даже когда я отправлялся в Западную Индию, в известный пагубный, смертоносный климат, и тогда никакие мысли, никакая опасность и никакой страх меня нимало не беспокоили: может быть, внутренние, нам не постижимые тайные предчувствия были причиной такой унылости в духе. А может статься, продолжительное время, потребное на приведение к концу нашей экспедиции, в течение коего мы должны были находиться вне Европы и в отсутствии от родственников и друзей, и в исполнении которой необходимо должны неоднократно встречать опасности и быть близко гибели, рождали отдаленным, неприметным образом такие мысли, кои наводили огорчение при взоре на оставляемый берег, воображая, что он последний из европейских земель, который мы видим и покидаем!»