Пять допросов перед отпуском - Виль Григорьевич Рудин

узеньким цветным кантиком вокруг тульи. Руки мужчина держал в карманах. Судя по одежде, это был немец, но ответил Алексей Петрович по-русски, как его окликнули:

— Простите, я вас не знаю.

— Да, конечно, — подтвердил незнакомец, и по его акценту Алексей Петрович убедился, что он действительно немец. — До сейчасного момента — так можно сказать? — я вас тоже не очень знал. Не очень хорошо. Я хотел вам письмо передать...

Со вчерашнего дня Лансдорф и его напарник, которого дал ему в помощь майор Ньюмен, не спускали глаз с обоих КПП военного городка. По плану они должны были выждать, когда майор Хлынов поедет обратно в Шварценфельз, догнать его (машина Лансдорфа стояла наготове в тупичке неподалеку от выездного КПП) и потом действовать. А тут Лансдорф увидел майора Хлынова, одного, явно расстроенного... Удача сама шла в руки, а Лансдорф был не из тех, кто упускает счастье. И он окликнул Алексея Петровича, и теперь смотрел в его недоумевающее лицо с тем чувством превосходства, с каким смотрит на партнера-новичка шахматист-разрядник после удачно разыгранной комбинации.

— Да, не нужно вам удивляться. Я имею для вас письмо.

— Мне? От кого?

— От фрау Дитмар, — и Лансдорф протянул конверт.

Алексей Петрович чуть ли не вырвал письмо из рук Лансдорфа. Конверт был чистый, не запечатанный, и в нем крохотное, всего в несколько строк, письмецо:

«Милый мой, любимый! Поступай, как знаешь, но я не вынесла этого напряжения, этой неизвестности, этого вечного страха! Вчера, после твоего отъезда, я совсем потеряла голову, я помчалась за тобой. Я остановилась у своей подруги здесь, в Западном Берлине (податель письма сообщит тебе ее адрес). Если сочтешь возможным — приезжай. Мы вместе подумаем, что делать дальше. Твоя Карин».

В первый миг Алексей Петрович растерялся. Он смотрел на Лансдорфа, не видя его, и тот, уловив в глазах русского майора выражение безнадежности, усмехнулся про себя: а говорят, они не умеют чувствовать, эти русские. Оказывается, прав был мистер Ньюмен: у них под мундирами обычная человеческая душа.

У Алексея Петровича голова шла кругом. В том, что письмо написано Карин, он не усомнился, он знал ее почерк. Но зачем же она поехала в Западный Берлин? Он же запретил ей... И тут, словно вспышкой молнии, все озарилось: поездка Карин за деньгами, и сам ее вызов в «Группу борьбы», и это письмо — все выстроилось в стройную цепь. Все было провокацией! И потом... Алексей Петрович снова поднес письмо к глазам, нетерпеливо перечитал: да, о мальчике не было ни слова. Алексей Петрович с сомнением посмотрел на Лансдорфа:

— Она одна приехала?

— Да, — Лансдорф ответил так, как было условлено с Ньюменом. Они были убеждены, что русский не мог питать никаких чувств к ребенку, отцом которого был немецкий офицер. Это было нечто само собой разумеющееся. И они, Ньюмен и Лансдорф, обсуждая ход предстоящей операции, решили, что если мадам Дитмар приедет в Берлин, то, конечно же, одна: мальчишка будет просто обузой. — Да, одна. Фрау Дитмар просила передать, что Арно остался у бабушки.

Алексей Петрович даже языком прищелкнул — вот гады, все разнюхали: и как мальчика зовут, и что бабушка есть!

— Так вы уверены, что я — тот самый Алексей Петрович? Что письмо адресовано мне?

Лансдорф кивнул и перешел на немецкий язык:

— Когда окликал, не был уверен, а теперь уверен. Мне вас описала фрау Дитмар, и я рад, что не ошибся.

— Ну, ну... — Алексей Петрович как-то повеселел, уж этого и вовсе быть не могло, чтобы Карин стала его описывать. Да не поедет она в Западный Берлин, он же ей вчера все растолковал. Этого типа надо схватить. Он наверняка вооружен, а Алексей Петрович пистолет оставил в комендатуре, в Шварценфельзе. Да и здоровенный какой этот радетель о чужом счастье...

Лансдорф нутром почуял, что настроение русского майора изменилось, и насторожился. Но он никак не ожидал того, что произошло через минуту.

По ту сторону решетки, у которой они стояли, Алексей Петрович увидел старшину, за которым гуськом шагали четверо солдат — двое тех, с КПП, и двое подменных для второго КПП. Шел развод. Они были уже недалеко, но Лансдорф их не видел: он стоял к ним спиной. Чтобы выиграть время, Алексей Петрович решительно сунул Лансдорфу письмо:

— Заберите. Вы ошиблись, я не тот, за кого вы меня приняли.

Опешивший Лансдорф взял письмо чисто автоматически левой рукой, правая была в кармане, — и тут Алексей Петрович прыгнул. Он обхватил Лансдорфа за руки, и сила прыжка была такова, что немец не устоял. Он упал на мостовую, и вместе с ним упал Алексей Петрович. Краем глаза он видел, как остановились по ту сторону решетки ноги солдат, и успел крикнуть:

— Старшина, на помощь! Это враг!

Именно успел, потому что в ту же секунду Лансдорф, ударившийся при падении головой об асфальт, пришел в себя, и Алексей Петрович понял, что одному ему с этим немцем не справиться. Что было сил Алексей Петрович прижал Лансдорфа к мостовой, уперся носками широко разведенных ног в асфальт — не дать гаду вывернуться, не дать! И правую руку не дать вынуть, а за левой не уследил, сунул немец письмо в рот... Ну, скорее, старшина, скорее! С той, немецкой стороны улицы, где столпились изумленные люди, к ним рванулся было какой-то человек и остановился: солдаты и старшина уже перепрыгнули через решетку, навалились на Лансдорфа. Старшина схватил его за правую руку, с трудом вытащил ее из кармана — в огромном, налившемся кровью кулаке был зажат «Зауэр». Лансдорф просто не успел за эти две секунды спустить предохранитель, иначе бы Алексею Петровичу не сдобровать. Но отдавать пистолета Лансдорф не хотел; понимая, что под тяжестью этих русских ему не встать, от них не вырваться, он неистово стиснул рукоятку оружия, спустил предохранитель, тут же грохнул выстрел, и пуля со стоном ушла вверх. Чертыхаясь от натуги, старшина прижал руку Лансдорфа к асфальту и наступил каблуком на пальцы...

VIII

Это был провал.

Примчавшийся полчаса назад напарник Лансдорфа, еще не оправившийся от всего пережитого, осипшим от волнения голосом, запинаясь и задыхаясь, сообщил: Лансдорф попался!

Ньюмен заставил немца еще раз повторить свой рассказ, со всеми подробностями, чтобы осмыслить случившееся. Самым непостижимым было то, что первым на Лансдорфа бросился сам Хлынов. Почему он это сделал? Отпустив немца, который так и не смог