Поругание прекрасной страны - Александр Корделл

— Не шуметь! — прошептал я. — А то Шант-а-Брайн стащит нас отсюда вилами. Не смеяться и не звать на помощь, или он на всю округу расславит, чем мы здесь занимались. Ты промокла?

— До костей. Если я останусь в этом мокром платье, он наверняка услышит, как я стучу зубами. На мне сухая только ложка!

— Меня ты можешь не стесняться, — сказал я. — Мне приходилось видеть тебя даже без ложки.

— Боже упаси, — засмеялась она. — Да ты, никак, думаешь, что я стану раздеваться для тебя в марте? Тогда-то был июнь!

— Ну так лежи смирно, пусть тебя сено высушит.

Буря бешено налетела на гору, исхлестала ее громом и ветром и так же внезапно унеслась прочь. Снова засияла луна и чисто умытые звезды.

— Вовремя началась эта гроза, — сказал я. — Загнала тебя со мной в сарай, и теперь тебе отсюда не выбраться.

Она лежала не шевелясь и дышала ровно и спокойно.

— Мари, — шепнул я, приподнявшись на локте.

— Ш-ш-ш, — сказала она. — Спи!

— Спи? Да что это ты? Или я, по-твоему, не побоялся Шант-а-Брайна, чтобы спать тут? Этим я могу заняться и дома у себя в кровати.

— Спи, — ответила она, — потому что я передумала. Только тронь меня пальцем, и я завизжу, как тысяча кошек, и сюда сбегутся дьяконы со всей округи.

— Опоздала, — сказал я, найдя ее губы. — Дьяконы стоят у печей или милуются в кровати с женами, как я с тобой.

И когда я ее поцеловал, она обвила меня руками и притянула к себе.

Странна и удивительна первая ночь любви.

Кровь закипает от поцелуя, все быстрее стучит сердце и делает стальными мышцы, впервые познающие буйную радость мужества… Пальцы дрожат и шарят, слепо нащупывая во мраке теплые места, а нащупав, сжимают до боли. И пленным нет пощады. Жгучая мука учащенного дыхания — и уже поднято копье. Развеваются знамена, встают леса, и мечи в сатанинском упоении пожинают урожай. Лук изогнут в руках лучника, и стрелы летят, погружаясь в рану, разрывая плоть, — таково право победителя. И благородно молчание, и не дыхание — лишь вздох.

И все это — часы, и все — секунды.

— Йестин, — сказала она.

Рассыпавшиеся по ее груди пряди волос были влажны под моей рукой, к плечам прилипло сено. Мы лежали рядом, слушая, как из смятенной тишины поднимаются звуки ночи; на ферме мычали коровы, в вереске шелестел дождь, и где-то грохотал Гарндирус, творя железо. Я поглядел на Мари. В слабом голубом свете блестели ее широко открытые глаза, устремленные на меня.

— Вот я и твоя, Йестин, — сказала она.

— Да.

И она засмеялась чудесным бесстыдным смехом.

— Ох, какая я грешница, — сказала она, — да и ты не лучше. Через год буду я гулять по поселку с двойней.

— Тебя еще раньше прогонят в горы библиями и палками, — отозвался я, целуя ее.

— Ну что ж, — сказала она, — за двух я получу столько же, сколько и за одного. Приголубь меня еще раз, милый. — И, целуя, она притянула меня к себе.

И я приголубил ее еще раз.

— Ты насмерть простудишься в этих мокрых тряпках, — сказал я и, приподняв ее, стащил с нее платье.

— Ого! — шепнула она. — Значит, теперь, чтобы тебе угодить, я уже должна раздеваться? И вот я лежу, голая, как девка, на сеновале с Йестином Мортимером. Вовремя началась эта гроза для парней с Гарндируса.

Я не ответил, потому что я был мужчиной.

Теплыми были ее губы, и дрожала она не от холода.

Всю эту весну чартисты устраивали собрания, и в горы на их ночные сборища стекались рабочие даже из таких дальних поселков, как Херуэйн и Бланавон. Движение росло. Как общества взаимопомощи положили начало рабочим союзам, так союзы стали опорой новой Хартии. Из Лондона и Бирмингема приезжали чартистские агитаторы — люди вроде Генри Винсента, который одним словом мог увлечь за собой тысячу мужчин и одной песней изменить политические взгляды женщин. На заводах разбрасывали листки, их прибивали к воротам хозяйских поместий, и повсюду слышались крамольные речи против молодой королевы. Чартизм был проблеском надежды, он обещал свободу, и рабочие ухватились за него. Чартисты собирались открыто, чуть ли не на глазах у солдат, и на их собрания валом валили члены обществ взаимопомощи и союзов, посылавших приглашения и заводчикам. Даже с Гарндируса приходили через гору рабочие, как пришли Большой Райс, Мо и вся их компания в тот вечер, когда я впервые услышал Зефанию Уильямса из Коулбруквела.

— Скверный он человек, сразу видно, — сказала мать за обедом, разглаживая черные волосенки Ричарда. — Если жизнь всех этих малюток зависит от него, то одно скажу: спаси их Господь!

— Так, значит, ты с ним знакома? — словно без всякой задней мысли спросила Морфид. Она кормила Ричарда, голосок у нее был нежный, но глаза загорелись былым огнем.

— Нет, — отрезала мать. — И он этого не дождется. Стоит послушать, что о нем говорят, и этого вполне хватит.

— Хватит поселковых сплетен? — спросила Морфид.

— Хватит того, что я читаю в «Мерлине».

— Если хочешь знать правду, читай памфлеты, мама. Но нет людей глупее тех, кто не хочет ничего понимать. Да ты хоть слышала о шести пунктах новой Хартии Уильяма Ловетта?

— Оставь, Морфид, — сказал отец, отрываясь от газеты.

— Нет глупее? — вспыхнула мать. — Так, значит, у вас теперь кто знает правду — тот дурак? Еще хартий каких-то напридумывали!

— Глупо отвергать ее, — сказала Морфид и дала младенцу другую грудь.

Как красивы были груди Морфид, когда она кормила Ричарда! Хоть она и была моей сестрой, я не мог удержаться и не посмотреть на них лишний раз, стоило ей отвернуться. Груди Мари были круглыми и крепкими, с розовыми сосками, и такие маленькие, что умещались у меня в руке, а у Морфид они были полные и продолговатые, и на их белой коже крохотные пальчики Ричарда казались особенно красными, когда он погружал мордашку в их мягкую нежность и по чмокающему бутончику его рта стекало молоко.

— Ешь, а то обед простынет, — сказал отец.

— Ладно, — отозвался я.

— Да еще и атеист к тому же, — не унималась мать. — Если все чартисты похожи на этого вашего хозяина «Королевского дуба», то остается только возблагодарить Бога, что в Бреконе стоит гарнизон и волонтерам собраться недолго.

— Нельзя ли поменьше политики за столом? — вежливо осведомился отец. — Вы нас пичкаете ею с утра до ночи, и это было бы еще не так плохо, если бы хоть одна из вас знала, о чем говорит.

— У него в комнате висит изображение Господа нашего Христа, — сердито сказала Эдвина, — с надписью: «Се человек, который украл осла». А это никакая не политика, это богохульство.

— Вот это правильно! — подхватила мать. — Тем, кто издевается над его святым именем, не избегнуть кары; не избегнет кары и Зефания Уильямс, помяните мое слово, ибо придет Господне отмщение и преисподняя расширится и без меры раскроет пасть свою; и люди вроде Уильямса взойдут туда со всем богатством их и со славой их.