Поругание прекрасной страны - Александр Корделл

— Я изменю это сейчас, — сказал отец, спускаясь. — Я изувечу всех, кто стоит у Пятой печи, и подлеца управляющего тоже, дайте мне только до него добраться. — И, схватив куртку, он оттолкнул Морфид от двери.

Но я успел повернуть в замке ключ.

— Ради Бога, оставь, — сказал я. — Если ты устроишь драку в такое время, Бейли обвинит тебя в подстрекательстве.

— Прочь с дороги! — сказал он. — Я никому не позволю калечить моего сына.

— Керриган почти совсем ослеп от жара печей, — сказал я. — И покажи мне ирландца, который стал бы разливать трезвым. — И я оттолкнул его от двери.

— Нечего винить пьяного ирландца, — сказала Морфид. — И помни одно. Если ты в такое время хоть пальцем тронешь управляющего, Бейли всех нас занесет в черный список.

— Пусть так, — сказал он. Одним рывком он отбросил меня в сторону, отпер дверь и кинулся к заводу.

Шанко Метьюз, который подбирал уголь в тот вечер, когда Джетро попал под чугун, рассказывал, что в жизни ничего подобного не видывал. Взмах ноги — и полуслепой Керриган отлетел далеко в сторону, апперкот правой — и Карадок Оуэн свалился, как бык под обухом; у мистера Харта, управляющего, были разбиты зубы и изукрашено синяками все лицо; а о двух плавильщиках со Второй печи, которые прибежали, размахивая ломами, никто больше ничего не слышал.

Управляющий распорядился очень по-деловому, очень справедливо. Отца на месяц отстранили от работы за ничем не вызванное буйство, и Джетро тоже, как замешанного в этом деле, а меня — на две недели, как родственника.

Зарабатывала теперь только Мари, но миссис Харт скоро позаботилась и о ней.

— Ну, теперь ты доволен? — спросила мать.

— Да, — ответил отец. — Пусть хозяева поищут себе других преданных слуг.

— Слава Богу! — перебила мать. — Теперь мы будем сыты. Может, ты объяснишь, как мне вас кормить, если денег вы не приносите, а от сбережений осталось только два фунта?

— Господь нас пропитает, — шепотом сказала Эдвина.

— Аминь! — подхватила мать. — Но в Нанти многие уже голодают, и он сперва позаботится о них. А нам пока что делать, скажите на милость?

— То же самое, — ответил отец.

— О Господи! — вздохнула мать. — Я родилась в доме священника… и уж столько лет живу среди драчунов, которые только и знают, что давать волю рукам. Двух фунтов нам на месяц хватит, но когда тебе опять взбредет в голову колотить управляющих, постарайся вспомнить, что для нас это может кончиться голодной смертью.

— Не беспокойся, — сказал отец, вставая.

— А куда это ты собрался, скажи, пожалуйста, когда ужин уже на столе?

— В Коулбруквел.

— А зачем, могу я спросить?

— На собрание чартистов — там будет выступать десятник Идрис из Гарндируса, — ответил он. — И скажу одно: не стоит вмешиваться в политику, а то взгляды, бывает, за одну ночь меняются.

— Боже ты мой! — ахнула Морфид, опуская шитье.

— Дожили! — прошептала мать. — От работы нас уже отстранили, а теперь, того и гляди, повесят или сошлют. Хайвел, ты что, в своем уме?

— В своем, — ответил он. — На Гарндирусе мы могли обходиться без Хартии. Но здесь, у Бейли, без нее нельзя, раз он не знает, что такое справедливость.

— Просто чудо, что могут натворить брызги чугуна, — сказала Морфид. — То ругмя ругал чартистов, то сам заделался чартистом, а я ведь десять лет ему объясняю, что к чему. Глядишь, он еще выставит свою кандидатуру в мэры.

Отец промолчал и только поглядел на нее, но, уходя, дверью не хлопнул.

— Черт знает что за жизнь, — сказала мать, — хартии, союзы, факельные шествия, общества взаимопомощи, тайные сборища. Нет уж, уеду в Абергавенни и стану квакершей или буду ходить в дерюге, посыплю голову пеплом, и пусть вам дьявол стряпает.

— И какая же вы будете красавица в дерюге и пепле! — сказала Мари, целуя ее. — Не бойтесь, мама. Он побережется.

За месяц, пока отец был без работы, мы совсем поистратились, а тут еще не прошло и трех недель, как Крошей Бейли снизил плату рабочим на одну седьмую и на одну восьмую повысил цены в заводской лавке, заявив, что летом у рабочих меньше расходов.

И меньше расходов у хозяев, сказали рабочие, и весь поселок бросил работу. Все мужчины и мальчишки от вальцовщиков до ирландцев-поденщиков, формовщики и плавильщики бросили работу, уведя с собой женщин и детей. Котел начал закипать. Под кроватями лежали пики, в горных тайниках накапливались порох и пули, ружья, отнятые у часовых, шпаги и пистолеты, украденные из помещичьих коллекций. Из Лондона приезжали правительственные соглядатаи, и кое-кто из них не возвращался назад. Каждую неделю появлялись все более дерзкие листки, призывавшие рабочих встать за дело чартизма и кричавшие, что знать — это жалкие куклы в руках королевской власти. Хозяева нанесли ответный удар. Гарри Винсент первым почувствовал их силу, попав в Монмутскую тюрьму. Джон Фрост, столкнувший лавину, во весь голос поносил церковь и трон. У молодой королевы, говорил он, есть двенадцать конюших опочивальни, и каждый из них получает тысячу фунтов в год, пока рабочие голодают. И что только бедняжка делает с двенадцатью конюшими, ума не приложу, говорил он. Будь у него конюший, он чистил бы лошадь и получал бы за это десять фунтов в год, а не тысячу. Так, может быть, кто-нибудь объяснит ему, зачем королеве понадобилось их двенадцать, да еще за двенадцать тысяч фунтов в год?

— Опасные это речи, — покачал головой отец.

— Давно пора заговорить об этом! — вспыхнула Морфид.

— Она ведь просто девочка, — вмешалась мать. — И делает то, что ей скажут. Двенадцать конюших в одной опочивальне? Никогда этому не поверю! А если хоть один из них пахнет так, как конюхи в Кифартфе, тебе только пожалеть надо.

Когда начинались разговоры о политике, слушать мать было чистое удовольствие, хотя дело не доходило до таких крайностей, как в давние дни, когда отец с Морфид постоянно грызлись то из-за англичан, то из-за Ферги О'Коннора. Отец совсем по-другому стал смотреть на многие вещи с тех пор, как хозяин убил в нем преданность, вместо того чтобы укрепить ее, но крайние взгляды были ему все же не по душе. Он искал справедливости, а не крови, переговоров, а не насилия.

В этом я с ним соглашался. Я тоже стоял, как и большинство в наших краях, за новые шесть пунктов Народной хартии Ловетта, но я был против ночных сборищ, мятежных речей и кровожадных призывов тех, кто готов был выкрикнуть что угодно, лишь бы толпа одобрительно засмеялась. И мне было жалко королеву — почти моя ровесница, такая молоденькая, одинокая, беспомощная. По всей стране люди, стоявшие у власти, прикрывались ее именем, чтобы увеличить свои богатства. Виктория — просто хорошенькая девочка, скованная по рукам и ногам общественными предрассудками, говорил Томос Трахерн; ее с рождения приучили ставить подпись там, куда указывает палец жадного министра. Поэтому мне не нравилось, как Фрост ее поносит, и еще больше не нравилось, что он начал выкручиваться, когда его в этом обвинили, все отрицать и говорить, будто его слова исказили. Нет, их не исказили. Я был в Блэквуде в тот вечер и сам его слышал.