Смута. Том 1 - Ник Перумов

другое. Надо признать, когда я в корпусе преподавала, слово с делом не расходились.

– Это как же?

– Да вот так. Есть государь – хозяин земли русской. Все так и говорят. Строй – самодержавный. Никакого обмана. Земля у тех, у кого она есть по факту. Её можно купить, продать, обменять. Заводы и фабрики – у тех, за чьи деньги они построены. Как и любая избёнка. Всё хозяина имеет. На небе Бог, на земле царь. Как есть, так и говорят.

– А у нас что же, по-другому? – удивился Жадов.

– Конечно. У нас как? «Вся власть трудовому народу» и «диктатура пролетариата». А какая же это «власть народа», если приказы у нас отдаёт Центральный Комитет, делегатами съезда, а отнюдь не народом избранный?

Жадов смутился.

– Так ведь делегаты – они не народ, что ли?

– Они часть народа, Миша, – терпеливо, словно непонятливому ученику, принялась растолковывать Ирина Ивановна. – Часть, но не народ. «Народ» – это вообще такая категория… неопределенная. Вот царская семья – это народ?

– Нет, конечно! – аж вскипел комиссар. – Кровопийцы они, трутни и паразиты!

– Хорошо. Трутни и паразиты. А священники?

– Тоже! Обманывают трудовой народ!

– Даже сельские батюшки, что лишнего подрясника зачастую не имеют да деревенскую детвору грамоте учат?

– И они тоже! – сердито буркнул Жадов.

– Ладно, и их исключим. Офицеры старой армии? Народ или нет?

– Только те народ, что на нашей стороне! – выпалил комиссар. – А остальные враги народа!

Ирина Ивановна осеклась. Губы её плотно сжались.

– А что же делать с теми, кто «не на нашей», Михаил? В расход их пустить, чтобы нам жить не мешали? Ради «всеобщего счастья» полстраны к стенке поставить? Россию кровью залить, да так, как никакому царю нипочём бы не удалось, даже злодействуй он с утра до вечера и с вечера до утра?

– Н-ну… зачем уж «к стенке» сразу… на работы нарядить… чтоб трудились… на общее благо…

– На общее благо трудиться – это хорошо. Но вот ты же сам, Миша, видел и говорил – чего, мол, стариков-генералов дрова таскать выгнали? Много с них толку на тех дровах?

– Верно, – признал Жадов. – Говорил. Стариков-то и в самом деле нет смысла на дровах мучить… Только если кто из них совершил преступления против трудового народа…

– Какие именно преступления, Миша? – тихо спросила Ирина Ивановна. – Преступления – они всегда конкретны. Есть преступление, есть жертва. Суд разбирается, справедливо, беспристрастно. Никто не считается виноватым, пока не признан таковым присяжными. Обвиняемый имеет право на защиту…

Жадов хмурился, кусал губу.

– А товарищ Троцкий говорит – ответственность должна быть классовая…

– Верно. То есть если какой-то дворянин был мерзавцем и служанку свою изнасиловал – нужно за это всех дворян без исключения судить?

– Да кто ж их судит-то?

– Пока никто. Но если, как ты говоришь, есть «народ», который за нас, и есть «враги народа», которые против… мы ведь за что боролись и боремся? За справедливость.

– Вот как подавим эксплуататорские классы, тогда и будет всем нам справедливость!

– А как ты их подавишь, Миша? Вот уже начали – торговлю за деньги отменили. Хорошо получилось? Петербург в очередях давится, чуть не до смерти. Ни угля в город артели не везут, ни дров. Приходится всё тех же буржуев наряжать. Молочницы товар свой на землю выливают. На Сенной уже вовсю барахолка работает…

– Разгоним!

– Тут разгонишь, в десяти других местах она возникнет, Миша. Благоева надо слушать и его команду. Они дело говорят. Постепенно, без крутых переломов и перегибов. Союз с крестьянством, кооперация. Заводы под рабочим контролем, но тоже без перегибов – деньги раздавать стоит только, когда за них что-то купить можно. А так любой мужик будет в лучшем положении – банкноты или там монеты золотые глодать не станешь.

Комиссар мрачно молчал.

– Мы-то с тобой, Миша, паёк исправно получаем, с доставкой. А остальным как?

– Эх, Ира! – вырвалось у Жадова. – Совсем я тут запутался! Ясно всё так было, просто, а теперь ничего не поймёшь! И тебя послушаешь – права ты, и товарища Троцкого – он прав. Все правы, а так не бывает! Не-ет, пойду к Благоеву, буду-таки на Южный фронт проситься. Там всё просто. Наши, не наши – вот и всё.

– Значит, как и раньше я говорила, поедем с тобой на фронт, – невозмутимо сказала Ирина Ивановна.

– Со мной? – Глаза комиссара вспыхнули. – Так, может, мы… может, нам…

Ирина Ивановна улыбнулась – одними губами.

– Не гони лошадей, товарищ начдив-15. Всё может быть. В своё время.

К Рождеству великий город, Петра творенье, почти что замер. Рабочие, особенно не с крупных заводов, массами стали подаваться по деревням, к родне. Пришлось усиливать (и часто менять) охрану новой границы с независимой теперь Финляндией – «бывшие» так и норовили улизнуть туда, всеми правдами и неправдами, вывозя с собой драгоценности, золотые монеты, всё, что могли унести на себе. Контрабандисты и проводники обогащались, как не мечтали никогда никакие купцы-скоробогачи.

Уезжали и «эксплуататорские классы», и университетские профессора, и инженеры, и… Правда, уезжали, конечно, не все. Очень и очень многие оставались, несмотря ни на что.

Рождественские службы были как всегда многолюдны, однако вот Святки, что последовали за ними, оказались невеселы. Народ в очередях костерил на чём свет стоит новую власть, отвечавшую только «разъясняющими текущий момент» статьями. В нехватке продовольствия винили всех: крестьян, «поддавшихся частнособственническим инстинктам и пережиткам», железнодорожников, «не осознающих серьёзности положения и требующих повышения пайковых норм», артельщиков – лесорубов и углежогов, снабжавших Петербург топливом; низовые партийные комитеты, «провалившие пропагандистскую работу»; отдельной строкой, разумеется, бичевались «агенты проклятого царизма» и «поддавшиеся на их посулы враги народа».

Спустя три дня после Рождества, под самый Новый год, красные части начали движение к Юзовке и Луганску. Эшелоны двигались от Харькова, не встречая никакого сопротивления; на рубеже Северского Донца их якобы поджидала «царская армия».

Города Донбасса замерли, ощетинившись во все стороны штыками. Ни нашим, ни вашим; рабочие советы вроде как «взяли власть», но вот подвоз продовольствия оставался в руках «царских сатрапов», а богатые сёла без восторга слушали большевистских агитаторов.

Несмотря на снег и метель – север слал на юг этой зимой щедрые подарки, – сразу восемь дивизий, сформированных из лучших, «революционных» частей старой армии, перешли в наступление.

Перешли в наступление… За белой пеленой вставали цепи в долгополых шинелях, шли, наставив штыки; тащили пулемёты, поставив их на салазки. Без боя заняты были Славянск и Краматорск, авангарды приблизились к Юзовке, с севера приближались к Луганску. Конные дозоры «белых» откатывались на юг, не ввязываясь в серьёзные бои.