Врата небесные - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Я вздрогнул. Чтобы призвать меня к молчанию, она приложила палец к моим губам:

– Тсс! Не раньше.

Неужели она держит Нуру в узилище? Для чего? Где? Не Кубаба ли похитила ее шесть лет назад? Внезапно лишившись сил, я как подкошенный рухнул на колени под тяжестью новых испытаний и тайн:

– Кубаба, хуже ты или лучше, чем Нимрод?

Мой вопрос привел ее в такой восторг, что она расхохоталась и ласково взглянула на меня:

– Ты отлично развлечешься, дорогуша. Ты будешь присутствовать при возведении Башни, Башни Бавеля, самой высокой башни в мире.

В ее устах это звучало иначе, чем у Нимрода. Возведение «самой высокой башни в мире» выглядело нелепым проектом.

– Соглашайся, Нарам-Син.

– Кубаба, даже если я хочу помочь тебе и защитить твой народ, я никогда не предстану перед Нимродом.

– Измени свою внешность…

– Это мне никогда не удастся.

– Когда он видел тебя в последний раз? Сколько лет назад?

Разумеется, ответить я не мог. Понурив голову, я промямлил:

– Много…

– Ты был еще ребенком или уже мужчиной? Я говорю о волосах…

– Мужчиной.

– Значит, побрейся, убери все: бороду, усы, брови, волосы. Сделайся гладким и лысым, это меняет человека. Он тебя не узнает.

– Но… мои пальцы…

Прищурившись и разглядывая мои пальцы, она закивала:

– Да, твои пальцы…

– Фамильная черта. Она привлечет внимание Нимрода, и он тотчас узнает меня.

Она окликнула стоящих позади нее слуг:

– Дорогуши…

Те четверо зашуршали.

– Передайте ему все свои факелы, пусть они осветят камеру.

Трое первых просунули сквозь прутья решетки потухшие факелы и огниво. Четвертый выступил вперед с моими котомками. Кубаба ткнула в них пальцем:

– Вот твоя сумка целителя.

– Для чего?

– Разумеется, чтобы ты отрубил себе пальцы.

3

Воздух вибрировал от возбуждения. Весь Киш знал, что нынче утром Кубаба покинет дворец. От святилищ до крепостных стен, из дома в кабак, от торговца яйцами – дубильщику кож, от проститутки – к жрице шла молва о поединке царицы с Нимродом. Все слышали о храбрости, которую проявила правительница, о заключенной в конце концов сделке, и каждый был признателен ей за этот успех. Наперекор грозному тирану город продолжал свое мирное существование: он избежит войны, а его жители избегнут рабства. Горожанам хотелось чествовать свою царицу, и они высыпали на улицы; женщины набрали в передники розовых лепестков, мужчины прихватили большие пальмовые листья, дети трясли трещотками. Все сгорали от нетерпения.

Едва Кубаба появилась, раздались приветственные и радостные возгласы. Гомон нарастал, каждый надсаживал глотку, стараясь перекричать соседа.

Артистка до мозга костей, Кубаба в полном парадном облачении – расшитой перьями и сверкающими камнями мантии, которая делала ее крупнее и значительней, – изобразила удивление, сделала вид, что не имеет отношения к этому буйству, покрутила головкой, чтобы определить, кто же это вызывает такое восхищение, а потом, словно ее вдруг осенило, затрепетала, поднесла руку к сердцу, в волнении прикрыла глаза и покорно и смиренно приветствовала своих подданных, словно хотела сказать: «Это все мне? Я не заслуживаю…» Подобная скромность только пуще распалила публику, которая совсем зашлась от восторга. Гомон перешел в гул, грохот и взрывы приветствий. Кубаба, словно увядший цветок, который оживает под дождем, постепенно прониклась этим воодушевлением. Ей не рукоплескали – ее орошали, вдыхали в нее жизнь; толпа топала, размахивала пальмовыми ветвями, вертела трещотками. Время от времени, наметив точку в гуще этой толкотни, Кубаба посылала туда улыбку – достаточно неопределенную, чтобы многие приняли ее на свой счет, но одновременно довольно прицельную, чтобы другие почувствовали себя ущемленными; а потому каждый старался вопить громче, чтобы исхитриться и поймать ее взгляд, и эта раздача случайных милостей еще продлила овации. Звук подпитывался звуком. Всех переполняло ликование.

Подошел и мой черед поучаствовать в этом спектакле. Я вместе с Роко, нежившимся справа от меня на пухлой подушке, возлежал в паланкине, который несли солдаты, и, когда Кубаба на меня указывала, принимал благодарности народа. Я вымученно улыбался, но весь этот балаган был мне ненавистен. Лысый и наголо обритый, одетый в белую тунику, я дрожал, несмотря на сильную летнюю жару, я сам себя не узнавал и чувствовал себя блюдом, поданным во время роскошного банкета.

Кубаба открывала процессию, призванную проводить нас до городских ворот. Опираясь на руку главного распорядителя, царица шествовала с медлительностью черепахи, хотя, против обыкновения, не хромала и не морщилась: то ли восторги толпы, то ли гордость приглушили ее ревматические боли. По мере того как мы спускались по улицам, женщины бросали нам под ноги цветочные лепестки, а мужчины обмахивали нас пальмовыми листьями.

Накануне, когда Кубаба описала мне церемонию, я воспротивился:

– Это еще зачем? Я пойду туда пешком или поеду верхом на осле.

– Какой ужас! Не вздумай! Ты отправишься туда в носилках и с эскортом. Двадцать солдат как минимум.

– Зачем?

– Чтобы ты осознал свою значимость.

– Кубаба, я уже не мальчишка!

– Бавельское чудовище лучше оценит твои достоинства, если я подам тебя со всей пышностью. Подарок, притащившийся пешком или на осле? Да никогда! Бесценному дару полагается бесценная упаковка.

– Ты относишься ко мне как к вещи.

– Ах ты, бедненький! Ну-ну, давай, пожалуйся!

Наш кортеж остановился перед воротами, которые охранялись статуями грифонов. Хуннува приказал опустить мой паланкин, и Кубаба подошла ко мне.

Я впервые видел ее днем, при немилосердном ярком и резком свете. У тощей и иссохшей царицы был жирненький подбородок, над которым торчали ее мелкие зубки. Волос на черепе оказалось так мало, что я легко мог бы их пересчитать. А морщины разбежались повсюду: их было полно на шее, на носу, вокруг глаз и ушей. Все рушилось под грузом лет, обваливалось, дряхлело – кроме ее глаз, живых и лучистых. Царица умело этим пользовалась, ее взор горел то ликованием, то раздражением, полыхал злобой или светился лаской, сменяя рассеянное выражение на строптивое, порой задиристое, а через мгновение мудрое. Она казалась то вконец утомленной, то вдруг полной сил; и все эти перемены исходили из одного источника: ее взгляда. За ним таилась молодая пленница.

На ее лице уже не осталось никакой растительности: ни ресниц, ни бровей; однако надбровные дуги отмечала совершенная линия, прочерченная поблекшей коричневой краской. Кубаба заметила, что я разглядываю ее.

– Да-да, татуированные брови, – подтвердила она. – Это делается раз и навсегда, хоп – и готово! Я свою лень знаю, вдобавок это избавляет меня от необходимости рассматривать себя каждое утро в зеркало. Лучше не подвергать себя подобным испытаниям, верно? Будь я такой хорошенькой, как ты, дорогуша, я бы все дни напролет любовалась своим отражением.