Госпожа трех гаремов - Евгений Сухов

— Постой, сотник! Новость у меня есть. Я беру замуж красавицу Сююн-Бике с сыном ее, ханом Утямыш-Гиреем. На Казань еду. Ханом! Объяви стрельцам, пускай гуляют. Пусть пиво и брагу пьют за здоровье Сююн-Бике. Угощу и правоверных, пусть пьют молочную водку!

— Вот за это спасибо, царь! — радостно воскликнул сотник. — А то мы в дороге все глотки сухарями передрали! Смочить нечем!

А сеид между тем благодарил Аллаха, восторженно нашептывая все его сорок имен.

— Позвать ко мне тысяцкого! — окликнул царь стоявшего у дверей казака.

Скоро в покои царя ступил бородатый и хмурый мужик с широким разворотом плеч. «Ох и любит Иван Васильевич в тысяцкие да воеводы детин огромного роста ставить!»

— Звал, царь?

Шах-Али, глядя в голубые глаза тысяцкого, строго наказал:

— В Казань мы едем. Царем я казанским стану! Когда будем въезжать в город, самовольства не чинить! — Шах-Али сделал короткую паузу, после которой со значением продолжал: — В Казани много русских в полоне. От полона их не освобождать! Я государем послан, мне и решать! Сам я все придумаю, иначе не могу, слово я дал брату моему Ивану Васильевичу. Кто же ослушается моего приказа, наказывать буду строго, не считаясь с чином!

Стрельцы и станичники гуляли три дня: пили брагу, белое вино и пиво. Молочной водкой упились и служилые татары. Только на стенах и башнях крепости стрельцы продолжали денно и нощно держать охрану. Караульную службу несли и в городе, дабы бесчинства предупредить и чтобы покойно кругом было.

На четвертый день Шах-Али в сопровождении тысячи стрельцов двинулся в столицу ханства. Служилая рать шла шумно: играл карнай, били барабаны, пели дудки. Стрельцы больше помалкивали, сжимая в руках знамена с изображениями Иисуса Христа. Касимовские татары победно сотрясали в воздухе бунчуки, и длинный конский волос трепетал на сильном ветру.

Шах-Али возвращался в Казань победителем.

Здесь хана ждали. Ворота града были распахнуты, и Шах-Али в сопровождении огромной свиты, большей частью состоящей из казанских мурз, въехал в кремль. Следом, позванивая бердышами, лениво двигались стрельцы, озираясь на диковинные молельные дома — мечети, на устремленные ввысь минареты, на девок, стыдливо прячущих лица от откровенного и горячего любопытства молодых воинников.

Все здесь было не так, все здесь казалось непривычным, чужим и оттого, быть может, притягательным.

Вдруг на дорогу, прямо под копыта коней, выбежал старик в длиннополой рубахе. По одежде — татарин, а лопочет по-русски:

— Сынки! Сынки, родимые! Дождался-таки! — кричал он. — Заступитесь за православного! В неволе томлюсь! Вот уже и счет потерял, сколько лет минуло! Татарову одежонку на меня напялили, молиться Аллаху заставляют! Будто за скотину нас басурманы держат! — жалился старик, хватая стрельцов за кафтаны.

— Глянь, стрельцы! А никак ли православный! — загудел сотник. — Иди к нам, старик! Не дадим в обиду!

Подъехал тысяцкий.

— А ну прочь! — замахнулся он на старика плетью и уже тише, явно стыдясь своей горячности: — Не велено, родимый, не приспело еще времечко.

Старик так и остался стоять посредине дороги, а дружина неторопливо ехала дальше, туда, где стоял дворец казанских ханов.

— Так как же это, сынки? Как же это?! — растирал он по дряблым морщинистым щекам слезы обиды. — Не по-христиански это…

И стрелец, замыкающий колонну, почти мальчишка, проронил сердобольно:

— Прости, отец, не велено. Не за тем приехали! А ты жди, не отчаивайся!

Ворота строго заскрипели, а потом, растирая ржавчину, зацарапал многопудовый засов.

Наступал вечер. Сгущались сумерки.

Шах-Али не торопился встречаться с Сююн-Бике. Он терпеливо принимал поздравления мурз, выражавших свою преданность новому хозяину, и слушал игру дворцовых музыкантов.

И лишь когда Шах-Али наскучила музыка и даже танцы его наложниц, казанский хан вспомнил о своей новой жене. Он явился на женскую половину дворца.

Сююн-Бике сидела в окружении рабынь и служанок, которые расчесывали ей волосы. Девушки первые заметили хана, они прикрыли платками лица, гибкие их фигуры при этом изогнулись, словно березы под сильным ветром. Шах-Али терпеливо ждал, когда его наконец заметит ханум.

— Ступайте! — махнула рукой Сююн-Бике, и девушки, легкие и быстрые, будто сорванные ветром, унеслись через боковые двери.

— Ты прекрасна, Сююн-Бике, время совсем не властно над тобой! О твоей красоте говорят в народе, о ней слагают легенды. Правоверные, которым посчастливилось видеть тебя, говорят, что ты хороша настолько, что твоя краса затмевает блеск звезд! Даже луна в сравнении с тобой всего лишь тусклый камень! У моего брата Джан-Али был хороший вкус, он знал, кого брать в жены.

Сююн-Бике смотрела на Шах-Али, на его широкое, поросшее длинными редкими волосами лицо, на огромный живот, который невозможно было спрятать под камзолом…

«Как же он безобразен!» — вздохнула бике.

Она нашла в себе силы улыбнуться:

— Я рада приветствовать тебя, мой повелитель. — Взгляд Сююн-Бике сделался задумчивым. — У меня к тебе есть одна просьба.

Шах-Али, глядя на тонкие пальцы ханум, которые были украшены золотыми кольцами с сапфирами, учтиво ответил:

— Я выполню любую твою просьбу. Такую женщину, как ты, разве можно обидеть отказом?

— Хан, не начинай свое правление с казней.

«Ах вот оно что?! Оказывается, речь идет не о женских капризах, не о золоте. Она решила вмешаться в дела хана и заступиться за изменников!»

Шах-Али, не в силах справиться с подступившим гневом, зло прошептал:

— А вот этого не надо! Ты — только моя жена! Я — хан! И сам знаю, что мне нужно делать!

Шах-Али развернулся и, не сказав больше ни слова, оставил покои бике.

Не умел прощать обиды Шах-Али. Четвертого дня, после того как знатные мурзы приподняли его за четыре угла ковра в мечети и провозгласили новым ханом, он вспомнил про старых врагов. Стрельцы обходили дом за домом и, невзирая на чины и достоинства, хватали неугодных Шах-Али и, подталкивая их рукоятями сабель, вели на ханский двор.

Казань перестала удавляться: тот, кто еще вчера был могуществен и знатен, ныне становился гонимым и нищим. Тот, кто еще вчера был в тени, теперь занял место возле правителя. Из зинданов раздавались крики обреченных — в эти дни палачи не оставались без работы.

Всякое утро нового правления город встречал угрюмо: не стало слышно привычных голосов дервишей, выпрашивающих милостыню у дверей мечетей, даже базары теперь были не такие крикливые и беззаботные, как несколько дней назад.