Земля несбывшихся надежд - Рани Маника

Но из всех существ в мире больше всего мне нравились цыплята, которые жили под нашим домом. Я любила их, когда они были маленькими, желтыми и пушистыми, и гордилась ими, когда они становились кудахтающими курицами с глазами-бусинами. Только я была достаточно маленькой, чтобы, согнув шею, попасть к ним в дом, который находился, в свою очередь, под нашим домом. Воздух там был затхлый, всегда полумрак, но зато стояла удивительная прохлада с едва уловимым запахом цыплят, пробивавшимся сквозь нашатырный дух их испражнений. Куры и цыплята с кудахтаньем гурьбой сбивались вокруг меня, так что я не могла сделать ни шагу, чтобы не раздавить кого-нибудь из них моими резиновыми сандалиями. Когда я останавливалась, они толпились вокруг, били крыльями, подпрыгивали вверх и иногда с нетерпением пищали, ожидая, когда я разбросаю для них еду, чтобы они могли клевать ее с земли в бешеной, жадной панике. Смотреть, как они едят, было для меня бесконечным развлечением; пока не наступал момент, когда мне нужно было обследовать их ящики и искать там яйца, которые иногда имели по два желтка. Мама никогда не разрешала девочкам в нашей семье есть яйца с такими двойными желтками, потому что считалось, что если их съесть, в будущем это может привести к появлению двойни.

Только с петухом мне нужно было быть осторожной. Это была восхитительная птица, но совершенно сумасшедшая. Он поворачивал голову на одну сторону и одним своим блестящим глазом следил за движением моих ярко-синих резиновых сандалий. А иногда он гнался за мной и кидался, выгоняя из-под дома абсолютно без всяких причин. Я, бывало, садилась на камень у основания дома и раздумывала, что может вызывать у него такое постоянное возмущение. И все же я любила его.

Через несколько дней после того, как умерла Мохини, на кухне мама медленно опустилась на бок, пока ее голова не оказалась на коленях у Анны, которая сидела с ней на одной скамейке. Я помню, что смотрела на это с удивлением. Мама никогда ни к кому не прислонялась. Анна неподвижно смотрела прямо перед собой, а ее маленькие пухлые ручки мягко лежали на маминой голове.

— Теперь, когда она ушла, я должна избавиться от всех этих вонючих цыплят под домом, — сказала мама безжизненным и пустым голосом.

Я с ужасом уставилась на нее; но, как она и сказала, цыплята были один за другим зарезаны, пока не осталось ни одного. Проволочная сетка для кур вокруг фундамента дома была снята, земля очистилась. Под домом больше не было ни затхлости, ни полумрака. Все эти вонючие цыплята с блестящими перьями исчезли.

Конечно, у меня сохранились прекрасные воспоминания об отце. Я частенько сидела и смотрела, как он ест арбузы на веранде. Он мог есть один ломоть так долго, что можно было заснуть, наблюдая за этим. Одно за другим из уголка его рта в его левую руку бесшумно падали семечки. Все это, разумеется, происходило до того, как отец потерял вкус к жизни и начал бесцельно слоняться по дому, шаркая из комнаты в комнату с таким видом, словно он что-то потерял.

В свое время мой отец был настоящим художником. Он вырезал великолепный бюст мамы, представлявший, как мне казалось, то, какой мама должна была выглядеть раньше, — до него, до нас и до всего того множества разочарований, которые безжалостно сваливались на нее в жизни. Мой отец запечатлел смеющиеся умные глаза и беззаботную дерзкую улыбку. Он застал ее в момент еще до того, как мы все поймали ее в сети своей глупостью, своей нерасторопностью, отсутствием у нас ее естественных талантов. Мы превратили ее в тигрицу, которая днем и ночью, без отдыха, бродит по своей клетке и яростно рычит на тех, кто держит ее в плену, на нас. Когда наш дом ограбили, пока мы были на свадьбе в Серембане, бюст исчез вместе со всем остальным, пока жена заклинателя змей не увидела его на базаре. Мужчина вытянул его из мешка и продавал всего за один рингит. Она купила его и принесла назад маме. Спасенный бюст вернулся на мамину полку, пока не умерла Мохини. Тогда мама вытянула его из буфета и разбила эту великолепную вещь в щепки. И даже после этого она не была удовлетворена. Она собрала обломки в кучу и сожгла их на заднем дворе. Садилось солнце, и в вечернем свете она стояла спиной к нам, уперев руки в бедра, и смотрела на черный дым, стелившийся от кучи деревянных щепок. Когда бюст превратился в горстку пепла, она вернулась в дом. Никто из нас не посмел спросить ее, почему она это сделала.

Когда я была маленькой, мы с мамой каждое утро ходили на базар. Чтобы не было скучно, она придумывала игру. Она превращалась в Кунти, древнюю сказительницу из маленькой деревушки на Цейлоне, а я чудесным образом становилась Мирабаи, прекрасной маленькой девочкой, которая жила в заповедном лесу в семье кротких оленей.

— Ах, вот ты где, дорогая Мирабаи, — задумчиво говорила мама низким голосом, будто она на самом деле была ужасно старой. Затем она брала меня за руку и рассказывала самые удивительные истории о людях в тюрбанах из другого времени, которые трубят в раковины моллюсков. О Раме и его волшебных луках, о Сите, плачущей внутри ее заколдованного круга. Как я затаивала свое дыхание, с трепетом ожидая момента, когда Сита, не в силах больше противиться оленю, выходит из круга и попадает прямо в руки злого Раваны, демонического Короля Ланка. А хвост бога обезьян все растет, и растет, и растет. Там были удивительные истории о священной пятиголовой статуе бога-слона, которую служитель храма нашел в пересохшем русле реки в маминой родной деревне на Цейлоне.

Из всех историй, которые она мне рассказывала, я больше всего любила рассказы про Нага Баба — обнаженных, усохших аскетов, которые бродили по бесплодным склонам Гималаев в надежде случайно натолкнуться на бога Шиву в глубокой медитации. Я никогда не уставала от Нага Баба из маминого мира. От безмерных возможностей и ужасных ритуалов посвящения. Лет, проведенных ими в холодных пещерах в созерцании пустых каменных стен, и унылых месяцев в раскаленных пустынях. Иногда мне кажется, что мамины истории — это то, что я лучше всего запомнила из своего детства.

После обеда я сидела у ее ног, когда она на своей швейной машинке «Зингер» превращала отрезы материи в одежду для всех нас. Я помню, как следила за ее ногами, нажимавшими на педаль: вверх-вниз, вверх-вниз… Колесо крутилось все быстрее и быстрее, и прожорливый механизм поглощал материю ярд за ярдом. Когда я стала старше, то, опершись подбородком на прохладную металлическую поверхность швейной машинки, переживала, чтобы она случайно не съела мамины пальцы. Я очень долгое время нервничала из-за этих явно жадных и злобных зубов, пока в конце концов не поняла, что мама на самом деле была слишком умна, чтобы пострадать от них.

Я также помню карамельный аромат сахара, плавившегося в очищенном масле внутри нашей большой черной железной кастрюли. Это были старые добрые времена, когда мама усаживала меня на скамью, клала у моих скрещенных ног горстку изюма, а сама устраивалась рядом — готовить сладкое к чаю, желтый касери. Она делала лучший касери в мире, со спрятанными внутри крупными изюминками и сладкими орехами кешью. Еще я любила смотреть, как мама готовит алву. То, как она, крепко держа черную железную кастрюлю за ручки, размешивала смесь, пока масло не выходило из нее, и она становилась прозрачной, как цветное стекло. Потом она выкладывала эту оранжевую стеклоподобную смесь на поднос и резала ее острым ножом на ромбики. Пока все это было еще горячим, мама уходила, позволяя мне собрать все края, оставшиеся после вырезания ровных ромбов. Поэтому, даже сейчас, когда я давно выросла, у меня сохранилась странная любовь к алве, еще горячей. За ее не вполне правильные края. Будто машина времени, алва уносит меня в те дни, когда мы были с мамой на кухне одни и были счастливы. Отец был на работе, а все остальные — в школе. Я думаю, что Мохини тоже была тогда дома. Ну конечно, была. Она провела все время, пока в этой стране были японцы, прячась под полом.