Комната шепотов - Дин Кунц

Парковщик не был занят и поболтал с Лютером, прежде чем подать ему арендованную машину. Говорил он правильным языком и хорошо знал историю города. Девять миль спустя, вернувшись в безрадостную «Морнинг-Дав инн», Лютер повесил спортивную куртку в шкаф и зашел в туалет. Отвернув кран, чтобы помыть руки, он глянул на себя в зеркало и сказал: «Что это за чертовщина?»

Он сел в кресло, уперся взглядом в телевизор, который не удосужился включить, и погрузился в размышления о городе и отеле с тем же названием. Он смотрел на них не как турист, а как полицейский, изучающий место преступления.

Здесь не было ни высоковольтных линий электропередач, ни телефонных столбов. Все это убрали под землю – необычное решение для маленького городка. Конечно, желание сохранить нетронутыми живописные виды, привлекающие туристов, могло заставить местных жителей пойти на дополнительные затраты.

Улицы выглядели безукоризненно. Если турист ронял обертку от жевательной резинки, то, вероятно, ее подбирал кто-то, идущий за ним. Тротуары выглядели такими чистыми, точно их убирали пылесосом. В водостоках были только иголки вечнозеленых растений, и то в небольшом количестве.

Владельцы замысловатых домов, казалось, подрядили для ухода за городом предприимчивых эльфов. Цемент между кирпичами и камнями обычно крошился под воздействием времени и погоды, но в Доменной Печи дела обстояли по-другому. Лютер не видел здесь ни одного граффити, ни одного грязного окна, рамы или треснутого стекла. В магазинах и торговых рядах товары выставлялись с такой заботой о порядке, что каждому хозяину или работнику впору было ставить диагноз «обсессивно-компульсивное расстройство».

Люди, с которыми он сталкивался, казались такими нормальными (на манер телевизионных персонажей пятидесятых годов: актеры из сериалов «Приключения Оззи и Харриет» или «Оставьте это Бобру»), что по нынешним временам это само по себе было ненормальностью. Аккуратно причесанные, одетые со вкусом, никаких кричащих нарядов. Вежливые, воспитанные.

Какими бы категорическими ни были требования нанимателя, каждый из нас время от времени натыкается на продавщицу, занятую своими делами или проявляющую нетерпение, владельца магазина со слегка снобистским поведением, мрачного клерка, официанта с неприятным характером, но в Доменной Печи вы не встретили бы никого из них. Здесь все были эффективными, внимательными, хорошо знающими свой товар и, казалось, довольными своей работой.

Дружелюбность обитателей Доменной Печи была настолько всеобщей и безукоризненной, что интуиция полицейского подсказывала Лютеру: что-то скрывают не отдельные жители города, а все поголовно.

Но это нелепица. Паранойя.

Шестьсот жителей? Шестьсот жителей что-то скрывают? Невозможно. И вообще, что это за тайна? Все до одного принимают какой-то наркотик счастья?

Еще одна странность. Все были исключительно вежливы, но он не заметил ни одного проявления веселья или радости, ничьих горящих глаз. Не счастье, а состояние тихого удовлетворения. В смутные времена и это, наверное, было кое-чем, но всеобщая распространенность этого чувства тем не менее показалась Лютеру необычной.

Он прошелся по боковым улочкам, где дома были так же тщательно ухожены, как и заведения на Лейквью-роуд. Весь город походил на декорации, построенные для фильма. Если открыть дверь одного из них, вероятно, обнаружится, что за ней ничего нет – ни стен, ни мебели.

«Подожди, не спеши», – одернул он себя.

Но… еще одна странность. Он видел туристов, разговаривающих по смартфонам, отправляющих эсэмэски, играющих, – но ни одного владельца магазина или работника, который занимался бы этим на службе или в свободное время, никого из тех, кто, судя по их виду, проживал в Доменной Печи. В обществе, одержимом всевозможными гаджетами, непрерывным общением в социальных сетях, об инопланетности этих людей говорил в первую очередь отказ от смартфонов.

С самого начала и вплоть до этой минуты Лютер не ждал, что ему понадобится пистолет. Однако, рассчитывая на традиционную снисходительность по отношению к полицейским начальникам, появляющимся с оружием за пределами собственной юрисдикции, он сунул в чемодан «чемпион» сорок пятого калибра производства Спрингфилдского арсенала, со сверхточной регулировкой. А еще наплечные ремни. И два полных магазина.

Теперь он достал пистолет, который считал ненужным, вставил магазин, снова сел в кресло, на этот раз с тетрадью Коры в руке, и открыл ее там, где встречались повторяющиеся фрагменты, обнаруженные им под конец полета. Изучая написанное, он время от времени поглядывал на пистолет, лежавший на столе, рядом со стулом, и радовался, что прихватил его.

Харли Хиггинс не ложился в кровать до 5:20 утра понедельника. Охваченный тревогой и страхом, он не мог заснуть, хотя очень устал. Его родители не были мертвы, но пребывали в каком-то неизвестном состоянии, действуя по указаниям кого-то или чего-то. Если не существовало способа вывести их из этого состояния, значит отец и мать были потеряны для Харли навсегда и он вполне мог считать себя сиротой.

Через два года его сделают таким же, как они, и, возможно, вернут домой, но он уже не будет настоящим Харли, а жизнь их сделается лишь тенью той, которую они могли бы вести. Они не станут ходячими мертвецами, потому что не будут гнить и разлагаться и все такое, но и жить толком тоже не будут. Судя по тому, что видел Харли, они не будут знать, что изменились, а это самое страшное.

Его тюремщики, видимо, понимали, что он не спит, так как в 6:30 появилась Норин со «специальным маленьким завтраком»: миндальная булочка, рулетик с корицей и пеканом, стакан холодного как лед молока. Норин утверждала, что молоко поможет ему уснуть, – вероятно, подсыпала туда снотворного. Харли было все равно. К булочкам он не проявил интереса, но молоко выпил.

Ему снился город, где, похоже, не было ни одной живой души: брошенные бизнес-центры и жилые дома, пустые широкие улицы, машины без пассажиров и водителей, оставленные на улицах, тишина накрывшей все смерти. Но отражения тех людей, которые, казалось, исчезли, все еще оставались в окнах магазинов, в отполированном стальном фасаде дома модных товаров, на поверхности паркового пруда. Об их присутствии говорили зеркала, однако людей, чьи отражения он видел, нигде не было. Харли смотрел из зеркала в холле отеля, но оставался невидимым для самого себя, когда, стоя перед отражением, пытался разглядеть собственное тело. И тут он понял, что его жизнь протекает только в зеркале, что он больше не может прикоснуться к миру, а мир – к нему, что его существование ограничено тонким пространством между стеклом и серебристой амальгамой. Тогда он закричал, объятый отчаянием, но крик вышел беззвучным, таким же бессмысленным, как надежды мертвецов и желания нерожденных.

Через десять часов после того, как он выпил молоко, в понедельник днем, в 4:30, Харли проснулся, сел, сбросил с себя одеяло и поднялся с кровати. Он знал, что должен попытаться бежать снова, попытаться независимо от того, сколько раз потерпит неудачу – пока не погибнет или пока его не запрут.