Вдали от дома - Питер Кэри

Вбежал доктор Батарея. Элис быстро взяла себя в руки. Что-то очень странное происходило между ними. Батарея требовал, чтобы я вышел, но я упрямился.

– Идем с нами, – говорили они поодиночке и вместе.

– Зачем?

– Увидишь, – сказала Элис и приложила свою влажную руку к моей щеке.

Ее улыбка была мне непонятна.

Не было ни тени, ни покоя. Даже в саду возле дома не росло ни деревца, только пунка-валла с чернильно-черными глазами пялился на меня из дверей прачечной.

Несколько разбитых камней размечали нашу дорогу, которая иначе не отличалась бы от остальной земли.

– Куда она ведет? – спросил я.

Подумал: «Что они хотят со мной сделать?»

– Увидишь.

Свирепость их намерений не вязалась с обстоятельствами. Я решил, что будет удобно, если у меня заболит зуб и Картеру придется отвезти меня к дантисту, а тот обычно принимает в городе, и тогда я сяду в автобус или поймаю машину. Со мной все будет хорошо, думал я. Я приложил руку к челюсти, предвкушая режущийся зуб.

«Ты действовал за моей спиной», – не сказала я Коротышке прямо. Я не спросила: «Что, по-твоему, я делала с ним, с Баххубером? Какую ложь наплел тебе Данстен? Ты сознаешь, что твой так называемый приятель, ублюдок, прижимался ко мне в темноте?»

«Я была твоей женой, обещанной до смерти».

«Ты был моим мужем. Ты отнес мои деньги к букмекерам в гостинице “У Крейга”».

В итоге оставалась моя сестра, только она меня понимала. Муж ждал меня в машине, думая, что я говорила с детьми, но я общалась только с Беверли. Никогда нельзя предвидеть будущее.

На юге я был человеком с большим авторитетом. Я никогда не видел ганью[112], но (Он вырывается вперед) знал, что это аборигенское слово, означающее небольшое временное укрытие, построенное из коры и ветвей деревьев, обычно с живым деревом в качестве главной опоры. В Куомби-Даунз ганьей называли хижину, построенную не из коры, а из ржавого гофрированного железа и картона. В такой хижине нельзя выпрямиться в полный рост. Нельзя мыться внутри. В ней нет ванной, ничего нет, кроме единственной колонки в лагере с водой из скважины, отдающей сероводородом, которую качает бряцающая ветряная мельница «Южный Крест»[113]. В сезон дождей хижины протекали, но тогда же появлялись ручей и озерцо, в котором можно мыться. Теперь, когда дети катались с берега ручья, они приезжали на сухой песок.

Я сказал, что у меня болит зуб, но никто не услышал. Ветер поменял направление и донес дым и запах готовящихся костей и требухи, единственную порцию говядины, которую давали в лагере. Я сел в горячую грязь, пристыженный своей чистотой, надеясь никогда не узнать вкус толстопузого варана, лежащего на углях. Элис коснулась моего запястья тыльной стороной ладони, и я подумал: «Если ей нужны не деньги, то что?» Она погладила мою руку, и дети принесли мне маршрутные карты из разбившегося «пежо» № 63. Они хотели автографы. «Ах, – подумал я, – вот в чем дело».

– Напиши «Дядя “Редекс”», – потребовала она, и я так и сделал, и кого бы не тронули эти маленькие мальчики с гладкой блестящей кожей, сопливыми носами, с их надеждой и застенчивостью?

Весь лагерь видел машины в киножурнале «Мувитона», сказал доктор Батарея. В этом богом забытом месте показывали фильмы, в сарае с железной крышей и спинифексом, обвившим мелкую проволочную сетку на открытых краях. Проектор приносил братец Макс, который показывал фильмы об Иисусе, а также киножурналы, и все смеялись и хлопали машинам «Редекса», которые катились мимо, подпрыгивали, грохотали. Что ж, моя ценность повышалась.

– Настоящая звезда кино, – сказал доктор Батарея что-то в этом духе.

Вообще-то он сказал что-то вроде «его настоящая звезда кино» или «во настоящая звезда кино», но я не буду вас путать.

Элис сообщила, что пойдет во «вторую церковь». Я заявил, что у меня болит зуб, и мне дали красную жвачку. Когда Элис вернулась, доктор Батарея дразнил ее из-за Библии. «У черного бедняги нет книги. Иисус – весь бумага-бумага, люды, маска. Так, Элис? Он лучше, чем черный ублюдок?»

– Лохи, ты грязный мерзавец, – сказала она, и, конечно, они знали друг друга всю жизнь.

Элис положила Библию себе на колени, и коснулась моей щеки, и ущипнула меня за руку, и смотрела, как побледнела кожа, а затем вновь наполнилась кровью. Ее черная кожа так не делала, она мне это показала. Вот, мы были разные. Очевидно. Многие люди пришли продемонстрировать эту правду.

Время шло то мирно, то нет. Мимо прошел пунка-валла, заводной двигатель – остановился, только чтобы быстро взглянуть на меня. Я оставил разговоры про зубную боль. Мне было приятно смотреть, как играют дети. Ветер поменялся, принес к нам запах потрохов, и мы перемещались, как крабы, под плачущим камедным деревом.

Я был готов к неудобству и скуке, но не к тому, что случилось дальше.

Представьте себе человека, бреющегося перед зеркалом. Вы знаете, с чем столкнетесь. Но затем вы видите не привычное отражение, а голову незнакомца на ваших плечах. Вы касаетесь своих губ, возможно, пугаясь того, как ваш палец отражается на чужом лице.

Или возьмем иной сюжет. Вообразите, что вы смотрите в лицо незнакомца и видите свое отражение, только вот вы белый, а он черный. Ведь вы укусите себя за руку, как я, или ткнете ножом?

Не встряхнет ли вас это, как бы выразился мой отец, словно соль и перец, когда вы увидите пытливое вопрошание в глазах двойника?

– Он давно тебя ждать, – сказал доктор Батарея.

У меня на руках волосы встали дыбом.

– Да, – выдавил я.

– Ты сниться ему. («Ы сниться ему», – если быть точным.)

Элис, не стесняясь, плакала. Доктор Батарея вытер глаз.

Двойник заговорил со мной. Если я не слышал его четко, то это оттого, что испугался и не знал, что бывает такое имя, как у него, что для детей полукровок было обычно получать имена не своих отцов, а вещей, оставшихся лежать в грязи.

– Лом, – повторил он.

– Вилли, – представился я, и мы пожали руки.

Позже я узнал, что он лагерный драчун и заядлый карточный игрок, играет на деньги. Теперь, когда он бесстрашно мне улыбался, я мечтал бежать от его жуткого присутствия. Его улыбка не дрогнула, но взгляд стал глубже, когда он положил руку на мое плечо, а затем его тонкие пальцы коснулись моей ключицы, и я не мог сопротивляться ему или отодвинуться, и тут он достиг моего шрама… и ликующий крик сорвался с его губ.