Песнь небесного меча - Бернард Корнуэлл

Но Альфреду не терпелось продемонстрировать, что он поддерживает зятя, поэтому король отмел все мои возражения.

— Ты будешь пользоваться теми судами, какие у тебя есть, господин Утред, — настаивал он, — и я отдам под твое командование семьдесят моих гвардейцев, чтобы укомплектовать команду одного из судов.

Итак, я должен был выгнать датчан из устья с двумя судами? Я сдался, прислонился к стене и стоял так, пока тянулось обсуждение, вертевшееся, главным образом, вокруг пошлин — насколько те будут высоки и какими пошлинами следует обложить корабли соседних стран. И я снова гадал — почему я здесь, а не на севере, где меч человека свободен, где куда меньше законов и больше веселья.

После совещания епископ Эркенвальд перехватил меня в углу. Я застегивал свой пояс с мечами, когда епископ уставился на меня бусинками глаз.

— Ты должен понимать, — приветствовал он меня, — что я был против твоего назначения.

— А я был против твоего, — горько проговорил я.

Меня все еще злило, что Этельреду оставили пятнадцать боевых кораблей.

— Вряд ли Бог будет милостив к воину-язычнику, — объяснил новоявленный епископ, — но король в своей мудрости решил, что ты умелый воин.

— А Альфред славится своей мудростью, — вежливо сказал я.

— Я разговаривал с господином Этельредом, — продолжал епископ, словно я и не открывал рта, — и он согласился с тем, что я могу рассылать оповещения о сборах в Лундене в сопредельные страны. У тебя нет возражений?

Эркенвальд имел в виду, что теперь он обладает властью собирать фирд. Такое право лучше было бы вручить мне, но я сомневался, что Этельред с этим согласится. Однако я не думал, что кузен, каким бы отвратительным человеком тот ни был, способен изменить Альфреду.

— У меня нет возражений, — ответил я.

— Тогда я сообщу господину Этельреду о твоем согласии, — официально заявил епископ.

— И когда будешь с ним говорить, скажи, чтобы перестал бить свою жену.

Эркенвальд дернулся так, словно я влепил ему пощечину.

— Это долг христианина — наказывать свою жену, — чопорно заявил он. — А ее долг — подчиняться. Ты слышал проповедь, которую я прочел?

— До последнего слова.

— Она сама виновата, — прорычал Эркенвальд. — У нее неистовый дух, она бросает вызов мужу!

— Она почти дитя, — сказал я. — И, в придачу, беременное дитя.

— «Глупость привязалась к сердцу ребенка», — ответствовал Эркенвальд, — таковы слова Бога. А что Бог велит делать с глупостью ребенка? Он говорит, что «исправительная розга удалит ее от него»![10]— Внезапно он содрогнулся. — Именно это и надлежит делать, господин Утред! Бить ребенка, чтобы заставить его слушаться! Ребенок учится переносить боль, когда его бьют, и это беременное дитя должно усвоить свой долг. Такова воля божья! Да славится Бог!

На прошлой неделе я услышал, что Эркенвальда провозгласили святым. Священники явились в мой дом близ северного моря, нашли там меня, старика, и сказали, что всего несколько шагов отделяет меня от пламени ада. Мне всего лишь нужно раскаяться, сказали они, и я отправлюсь на небеса, чтобы жить вечно в блаженной компании святых.

Но я предпочту гореть до тех пор, пока само время не обратится в пепел.

Глава 7

Вода капала с лопастей весел, от капель по морской воде разбегалась рябь. Море было словно выложено плитками света, которые медленно сдвигались, разделялись, сливались вновь и скользили.

Наш корабль стоял в этом движущемся свете. На борту царила тишина.

Небо к востоку походило на расплавленное золото, вылитое вокруг громады просвеченных солнцем облаков; остальное небо оставалось сияюще-голубым. Бледно-голубым к востоку и темно-голубым к западу, где ночь быстро отступала к неведомым землям за далеким океаном.

На юге я видел низкий берег Уэссекса. Он был зеленым и коричневым, без деревьев. До него было не так далеко, хотя я не стал бы подходить к нему ближе, потому что в море, по которому скользил свет, скрывались мели и отмели.

Наши весла бездействовали, ветер не дул, но все равно корабли неустанно двигались на восток, подхваченные приливом и сильным течением реки. Это было устье Темеза — широкое пространство воды, ила, песка и ужаса.

Наш корабль не имел названия. На его корме и носу не были укреплены головы чудовищ. То было торговое судно, одно из двух, захваченных мной в Лундене — широкое, медлительное, неуклюжее, но вместительное. У него имелся парус, но он был свернут и привязан к рею, а рей покоился на подпорках.

Мы дрейфовали с отливом в сторону золотого рассвета. Я стоял, положив правую руку на рулевое весло, в кольчуге, но без шлема. К моему поясу были пристегнуты оба меча, но их, как и кольчугу, скрывал грязный коричневый шерстяной плащ.

На скамьях сидели двенадцать гребцов; Ситрик стоял рядом со мной, а еще один находился на носовой площадке. Как и на мне, на всех остальных не было заметно доспехов и оружия. Мы выглядели настоящим торговым кораблем, дрейфующим вдоль уэссекского берега в надежде, что на северном берегу устья нас не видят.

Но нас заметили.

И за нами крался морской волк.

Он шел под веслами к северу от нашего судна, слегка отклоняясь к юго-востоку, ожидая, пока мы повернем и попытаемся спастись вверх по реке, против течения. Чужой корабль отделяло от нас около мили, и я видел короткую черную поднятую линию его форштевня, увенчанного головой чудовища. Корабль не торопился. Мы не гребли, и его капитан принял нашу пассивность за признак паники. Он думал, что мы обсуждаем, что же нам делать. Весла его корабля медленно погружались в воду, но каждый удар посылал далекое судно вперед, чтобы отрезать нам путь в море.

Финан, сидевший на одном из весел у кормы корабля, обернулся через плечо и спросил:

— В команде человек пятьдесят?

— Может, больше, — ответил я.

Он ухмыльнулся.

— Намного больше?

— Возможно, их около семидесяти, — предположил я.

Нас было сорок три человека, и все, кроме пятнадцати, прятались там, где на судне обычно складывают товары. Спрятавшиеся прикрылись старым парусом, отчего казалось, что мы везем соль или зерно — груз, который надо защищать от дождя и брызг.

— Если их семьдесят, бой будет редкостным, — с наслаждением проговорил Финан.

— Боя вообще не будет, — ответил я. — Потому что они не готовы к нему.