Миллиарды и миллиарды. Размышления о жизни и смерти на рубеже тысячелетий - Карл Эдвард Саган

Если есть жизнь после смерти, я смог бы удовлетворить свое любопытство и исполнить самые заветные желания независимо от момента кончины. Если же смерть не более чем бесконечный сон без сновидений, это пустые надежды. Возможно, эта перспектива служит мне дополнительным стимулом жить.

Мир – такое совершенство, в нем столько любви и нравственности, что ни к чему обольщаться бездоказательными россказнями. По-моему, гораздо лучше, с учетом нашей хрупкости, смотреть Смерти в лицо и ценить каждый день за краткую, но потрясающую возможность быть живым.

Вот уже много лет возле зеркала, перед которым я бреюсь, стоит почтовая открытка в рамке, которая каждое утро оказывается у меня перед глазами. На ее обороте написана карандашом весточка для г-на Джеймса Дэя из Суонси-Вэлли в Уэльсе.

За едва читаемыми инициалами скрывается некто Уильям Джон Роджерс. На цветном фото изображен великолепный пароход с четырьмя трубами и надпись «Лайнер Titanic судоходной компании White Star». Почтовая марка была наклеена за день до отплытия гиганта, погубившего более 1500 жизней, в том числе мистера Роджерса. Мы с Энни недаром держим эту открытку на видном месте. Мы знаем, что «Жизнь прекрасна!» – возможно, самое преходящее и иллюзорное состояние. Знаем на собственном опыте.

Мы не жаловались на здоровье, дела у детей шли замечательно. Мы писали книги, работали над новыми амбициозными проектами в области телевидения и кино, выступали с лекциями, я продолжал участвовать в захватывающем научном исследовании.

Однажды утром в конце 1994 г., стоя возле упомянутой открытки, Энни обратила внимание на безобразную черно-синюю отметину, красовавшуюся у меня на руке уже много недель. «Почему синяк не проходит?» – удивилась она. По ее настоянию я неохотно (синяк – это не страшно, не так ли?) пошел к врачу и сдал кровь на анализ.

Врач связался с нами через несколько дней, когда мы находились в Остине, штат Техас. Он был встревожен. Наверняка в лаборатории что-то напутали. Такой анализ крови может быть лишь у очень больного человека. «Пожалуйста, сейчас же пересдайте кровь». Я так и сделал. Никто ничего не напутал.

Мои кровяные тельца – красные, переносящие кислород по всему телу, и белые, сопротивляющиеся заболеваниям, – были далеки от нормы. Самая вероятная причина – непорядок со стволовыми клетками, которые отвечают за производство как красных, так и белых кровяных телец и вырабатываются в костном мозге. Специалисты подтвердили диагноз. У меня обнаружилась болезнь, о которой я никогда не слышал, – миелодисплазия. Ее причины практически неизвестны. Если ничего не предпринимать, ошеломили меня, я обречен. Мне осталось жить всего полгода. Я по-прежнему чувствовал себя хорошо, разве что иногда кружилась голова. Я был деятелен и энергичен. Мысль о том, что я стою на краю могилы, казалась дурной шуткой.

Известен лишь один способ лечения, дающий надежду на исцеление, – пересадка костного мозга. Но он применим, только если удастся найти совместимого донора. Тогда придется полностью подавить мою иммунную систему, чтобы организм не отторг донорский материал. Однако подавление иммунной системы грозит мне смертью от многих причин. Из-за отсутствия сопротивляемости я могу стать жертвой любого подхваченного микроба. У меня возник было соблазн не делать ничего и подождать, пока прогресс в области медицины откроет новое средство от этой болезни. Но надеяться на это не приходилось.

Выясняя, куда следует обратиться, мы всякий раз получали один ответ – онкоцентр Фреда Хатчинсона в Сиэтле, один из мировых лидеров в пересадке костного мозга. Именно там работают многие ведущие специалисты в этой области, в том числе Донналл Томас, получивший в 1990 г. Нобелевскую премию по физиологии и медицине за совершенствование техники трансплантации костного мозга. Высокий профессионализм врачей и медсестер и безупречный уход полностью оправдали совет пойти лечиться в «Хатч».

Первым этапом стала попытка найти совместимого донора. Некоторым пациентам его так и не удается подобрать. Мы с Энни позвонили моей единственной младшей сестре Кэри. Я начал ходить вокруг да около. Кэри даже не подозревала о моей болезни. Прежде чем я подобрался к сути, она сказала: «Бери. Что бы это ни было… почка… легкое. Считай, ты это получил». У меня до сих пор встает комок в горле при мысли о великодушии Кэри. Разумеется, не было никаких гарантий, что ее костный мозг мне подойдет. Она прошла серию тестов, и все шесть факторов совместимости совпали один за другим. Идеальное соответствие! Мне невероятно повезло.

Впрочем, это относительное везение. Даже при идеальной совместимости мои шансы на полное излечение оценивались не более чем в 30 %. Как при игре в русскую рулетку с четырьмя патронами в барабане вместо одного. Тем не менее это был максимум удачи, на которую я мог рассчитывать, к тому же прежде мне случалось сталкиваться и с худшими шансами на благополучный исход.

Вся наша семья, включая родителей Энни, перебралась в Сиэтл. Нам не приходилось скучать в одиночестве. Выросшие дети, мой внук, другие родственники и друзья навещали меня во время госпитализации и амбулаторного лечения. Я уверен, что их поддержка и любовь, особенно со стороны Энни, склонили чашу весов в мою пользу.

* * *

Как вы понимаете, нас многое пугало. Помню, однажды, выполняя назначение врача, я проснулся в два часа ночи и вскрыл первую из 12 пластиковых упаковок с таблетками бусульфана, мощного химиотерапевтического средства. На упаковке значилось:

Одну за другой я выщелкал из блистеров все 72 таблетки. Это была смертельная доза. Если бы мне вскоре не предстояла пересадка костного мозга, эта иммуносупрессивная терапия сама по себе убила бы меня. Казалось, я принимаю смертельную дозу мышьяка или цианистого калия, надеясь, что вовремя получу подходящее противоядие.

Средства, подавляющие иммунитет, имели несколько прямых эффектов. Постоянная умеренная тошнота держалась под контролем другими лекарствами и была не настолько тяжелой, чтобы я не мог заниматься кое-какой работой. Я лишился почти всех волос, что в сочетании с последующей потерей веса придало мне определенное сходство со скелетом. Но меня здорово поддержало, когда четырехлетний сын Сэм, увидев меня, сказал: «Отличная стрижка, папа». И еще: «Я не знаю, что ты болеешь. Я знаю только, что ты поправляешься».

Я думал, что сама трансплантация будет чудовищно болезненной. Ничего подобного. Это было похоже на переливание крови, клетки костного мозга сестры сами находили дорогу к моему костному мозгу. Некоторые моменты лечения были мучительными, но благодаря своего рода травматической амнезии перенесенная боль практически забывается, когда все позади. В «Хатче» применяется мудрый принцип самоназначения пациентами обезболивающих средств, в том числе производных морфина, и я сразу же мог облегчить сильные боли. Благодаря этому лечение оказалось переносимым.