Бенито Муссолини - Кристофер Хибберт

«Давайте не будем произносить пошлых фраз, ради Бога! Ни одна война никогда не была и не будет популярной. Войны становятся хорошими только тогда, когда они оканчиваются победой».

Внезапно его злость улетучилась и после минутной паузы он начал пространно рассуждать на политические и исторические темы, которые, по мысли посла, «были бы уместны в любое другое время и в любом другом месте».

Эта длинная и несвоевременная речь была прервана появлением секретаря дуче, Де Чезаре, который передал ему, что фюрер ожидает его к обеду. Вид у Муссолини, направлявшегося по коридору в направлении столовой, был, по словам Альфиери, «странно-отсутствующим».

Сидя в поезде на обратном пути в Тревизо, итальянские делегаты размышляли о том, что говорили друг другу Гитлер и Муссолини во время обеда. «Я думаю, — уверял их немецкий посол Макензен, — что на этот раз они придут к каким-то необычайно важным решениям». Они наблюдали за тем, как оба руководителя вышли на вокзале в Тревизо, сели в поджидавший их автомобиль и поехали на аэродром. По словам Альфиери, они выглядели «спокойными и удовлетворенными», возможно, дуче наконец-то выговорился. Эрколе Боратто, водитель той машины, знал ситуацию гораздо лучше. «Муссолини было трудно выразить свою обеспокоенность, — подумал он. — Во время поездки напряженность то и дело прорывалась во внезапных вспышках раздражительности со стороны немца и в подавленности итальянца».

Когда «кондор» Гитлера взял курс на Германию, Муссолини недолго постоял в одиночестве на взлетной полосе, вскинув руку в партийном приветствии. Затем он резко повернулся и пошел к своему самолету. Амброзио, Альфиери и Бастианини поспешили за ним. Сделав вид, что их не замечает, Муссолини медленно надел летную куртку, одновременно беседуя с итальянским генералом, командовавшим войсками, расположенными в Тревизо. Альфиери, боясь, что дуче улетит, не сказав никому ни слова, пересилил робость и шагнул вперед, пытаясь заговорить с ним под предлогом получения каких-то инструкций для посольства в Берлине. Муссолини отмахнулся от него. «У меня не было нужды говорить с Гитлером так, как вы предлагали, — кричал он сквозь рев моторов. — На этот раз он клятвенно пообещал прислать нам все необходимое. Конечно, — добавил он, поворачиваясь к Амброзио, — наши просьбы должны быть обоснованы».

Это означало конец всех ожиданий. Из немногих слов Кейтеля Амброзио знал, что даже обоснованные запросы будут приняты лишь тогда, когда Италия согласится на условия, которые сам Муссолини считал абсолютно неприемлемыми. Он понял, что Муссолини отказался посмотреть правде в глаза и сомневался, сказал ли он Гитлеру о том, что вскоре Италия уже будет просто не в силах продолжать войну. Он знал, что письмо, в котором Муссолини когда-то обещал написать Гитлеру, что Италия должна заключить мир, не было послано и никогда не будет послано. Он вернулся в Рим, осознав, как правы были другие генералы, говорившие, что будет невозможно склонить дуче к разрыву с Германией. Отстранение Муссолини от власти становилось единственной надеждой для Италии.

Вернувшись из Фельтре, Муссолини отправился к королю, чтобы рассказать ему о встрече. Перед тем как отправиться во дворец, он сообщил сенатору Манлио Морганьи, президенту агентства новостей «Стефани», что немцы еще достаточно сильны, чтобы «остановить наступление и переломить ситуацию, сложившуюся в Италии и в целом». Но для этого они потребуют себе «реального руководства не только итальянским фронтом, но и внутри страны. Это условие, которое не примет ни народ, ни король. Не могу принять его и я».

Как впоследствии писал Муссолини, он нашел короля «хмурым и нервничающим». «Ситуация напряженная, — сказал он. — Больше я так не могу. Сицилия потеряна. Немцы перехитрят нас. Дисциплина в войсках падает». Это стало стержнем разговора. Король яростно противился условиям, выдвинутым Германией. Амброзио уже доложил ему о мнении Гитлера, высказанном им в Фельтре, сообщив при этом о физической и моральной неспособности Муссолини представить трагедию Италии в истинном свете. Теперь, во время аудиенции, король заговорил о растущем недовольстве итальянцев против дуче, упомянув и об интригах против него. Однако он вновь заверил дуче в своей поддержке, и Муссолини отправился из дворца, нисколько не заботясь о своей безопасности, как, впрочем, и всегда. Несколько часов спустя Роберто Фариначчи предупредил его, что у генерала Кавальеро имеется доказательство причастности двора и графа Гранди к заговору, имевшему целью низвергнуть дуче, и, что для Фариначчи было самым важным, — порвать с Германией. Это невозможно, сказал Муссолини. Если это так, то почему этим утром король сказал ему: «Для вас это страшные времена, но вы можете быть уверены — я ваш друг. Глупо предполагать, что кто-то избавится от вас после всего того, что вы сделали для Италии. В любом случае я буду последний, кто так сделает». Когда же к нему приехал Скорца с очередным сигналом — сообщением о том, что был перехвачен телефонный разговор между Бадольо и герцогом д'Аквароне, он проявил некоторую заинтересованность содержанием этого разговора. Речь в нем шла о том, что в один прекрасный день его «свяжут» при выходе из дворца. Скорца предлагал сказать обо всем королю. «Я не люблю трусов», — только и сказал Муссолини.

В тот вечер он отправился посмотреть на разрушения, вызванные воздушным налетом 19 июля. Руины еще дымились, и он глядел на них, как сказал позже его шофер, с выражением печали и отчаяния.

Примерно те же слова использовал для описания своих чувств Филиппо Анфузо, глядя из окна гостиной Чиано на улице Анджело Секки и видя тучи пыли, медленно проплывавшие на восток. Впоследствии он пришел к выводу, что эта бомбежка стала катализатором римского заговора.

Теперь никто не думал ни о чем ином, кроме как о заговоре. Даже легионы графинь и княгинь, сновавших туда-сюда в комнатах Чиано, сплетничавших о своем героизме во время налетов и высмеивавших Анфузо, предположившего, что его родной остров — Сицилию — обязательно будут защищать до последнего, даже они, обычно не обращавшие внимания ни на кого, кроме как на себя, «гаремную аристократию», жадно хватались за любые подробности, которые, по словам одной из них, должны будут помочь им решить «загадку неизбежного падения дуче». Ни у кого толком не было представления о том, что произойдет, и мало у кого имелось согласие в оценках того, что за этим последует. Бастианини говорил, что Муссолини разрушил Италию. Гаэтано Польверелли, новый министр народной культуры, считал дуче единственным человеком, который мог спасти страну. Витторио Чини, министр путей сообщений, сказал, что Муссолини «сошел с ума и его следует убрать». Эрмано Амикуччи полагал, что сумасшедшие — это те, кто стремится убрать Муссолини. «Я не уверен, что они все нормальные, — сказал он, — но очевидно, что они приведут нас к краху». Чиано, считавшийся большинством из них законным преемником дуче, вел себя таинственно и загадочно. Нет сомнений в том, что даже еще до его изгнания из министерства иностранных дел — а точнее с начала войны — он уже не был так близок с Муссолини, как когда-то. Еще в январе 1941 года, когда подобно многим другим министрам, направленным на театр военных действий, чтобы служить примером нации, он пришел попрощаться в Палаццо Венеция перед своим отъездом в Бари на должность командира эскадрильи ВВС, он увидел, что дуче обращается с ним холодно и отчужденно. Он был отстранен от вопросов внешней политики и не был информирован о том, что происходило в его отсутствие. В Вари он жил в отеле «Европа». Образ жизни, который он вел там, не более, впрочем, ужасный, чем времяпрепровождение любого офицера ВВС, подвергался сильной критике. Отказ Муссолини помочь ему в одном скандальном деле показался Чиано проявлением беспричинной злобы. Он часто говорил об этом со своими друзьями, но если бы они сами осмелились критиковать дуче, он не одобрил бы их поведения. «Хотел бы я знать, — говорил в сердцах Боттаи, — куда метнется этот кот». Но никто не мог быть уверенным в Чиано, как, впрочем, по словам Анфузо, и во всем остальном. Очевидным было лишь то, что дуче грозила гибель, а в пыльном, тревожном, задыхающемся от жары Риме ждали — как сказал потом Муссолини — «что вот-вот начнется великая драма».