М7 - Мария Свешникова

Одним ноябрьским утром, когда солнце было в созвездии Скорпиона, Кати произвела на свет дочь.

Как только маленький едва вытертый сморщенный комочек положили на живот Кати, она сразу почувствовала нисходящий поток благоговения, как будто попала в шамбалу, отыскала загадочное место Шангри-ла внутри себя, почувствовала распускающийся цветок лотоса у себя в груди, испытала нирвану, пустила в себя любовь, пометила на карте Беловодье и расправилась с кровожадным Кудеяром. До этой минуты она никогда никого не любила по-настоящему. Думала, не было дозволения. Оправдывала себя. Запирала на замки. Ключ к сердцу сосредотачивался в сморщенном комочке, комочке, что выбрал ее где-то между жизнями. Кати верила, что души ― разбросанные по земле божественные искры. И две искры в тот день объединились, как две звезды. Как часть всего сущего.

Кати не покидало странное чувство, что рассеянный взгляд дочери ей знаком. Что они уже смотрели в глаза друг другу. Она не сводила с ребенка глаз, пока за окном не показалась луна и не заглянула в палату своим лавандовым светом. Ночное светило в тот вечер походило на лицо плачущей монахини с опухшими веками, смиренной и немой. На звездной карте неба тоже существует М7. Для астрономов и любителей посмотреть в телескоп М7 ― всего лишь туманность, рассеянное скопление звезд неправильной формы. С рождением дочери ясными вечерами Кати искала на небе скопление Птолемея под именем М7 возле созвездия Скорпиона.

Она все еще верила.

И однажды вместо прочерка в свидетельстве о рождении появилась заветная буква. Третья в алфавите.

...Долгое время случившееся и сотворенное... им... все казалось сном. Сном тяжелым, зловещим, летаргическим. Без ощущения времени, пространства ― лишь бестелесные формы и никчемное существование под тяжелым вольфрамовым небом.

...Шли дни... Стрелки часов брели ленивой послеобеденной походкой, выходили на вечерний променад, а потом снова тихо сворачивали в удушливую ночь.

...Ильдар старался скрываться от света и вечеров в квартире, сожженной Сабиной дотла, и в которой после ремонта уже ничто не напоминало о ней. Каждый раз, подходя к дому и уже дотрагиваясь до липкой ручки подъезда, он разворачивался и сбегал в сторону Немецкой слободы, проникал в глубь жилистых переулков ― подальше от всего, что сообщало ему шумом города: «Жизнь продолжается». И ни одна смерть не способна изменить ее ритм или погасить солнце.

Весь май Ильдар провел в Лефортово ― однажды он набрел на небольшой сад позади трехэтажного дома с темными разбитыми окнами. Он садился на влажную деревянную скамью из темной липы, облокачивался на черные резные прутья спинки и закрывал глаза. Ноздри щекотал приторный запах отцветающих вишен, лепестки прилипали к потному лицу, путались в густых бровях с проседью, забирались за шиворот. Иногда он открывал глаза и всматривался помутневшим дымчатым взором, как лепестки белым дождевым потоком слетают с веток и кружат по безлюдному двору, иногда умудряясь прошмыгнуть прочь сквозь арку. Отмирали цветы. Умирали дети.

...Часто Ильдар забывался в вечернем мареве и ему начинали мерещиться могильные курганы, озябшие странники в ночной Сирийской пустыне, откуда-то доносилась музыка, звучали цимбалы, потом в своих туманных видениях он находил в песке флягу с водой, покрытую инеем. От воды пахло вереском и полынью. Утолив жажду, он снова оказывался на поросшей сорняками могиле дочери во Львове. Он опускался на колени и начинал с ненавистью вырывать амброзию. «И тут она поросла! И тут, проклятая!» ― кричал он, надрывая связки, пытаясь выкорчевать все с корнем, чтобы продраться через бурьян и рассмотреть на плите эпитафию. Ильдар смахнул грязной и морщинистой рукой валежник, но имени дочери так и не увидел ― холодный безымянный камень без срока жизни и охапка лиловых хризантем под ним. Видно, принес кто-то чужой.

А потом Ильдар переводил взор на груду сорняков и понимал, что срывал не амброзию, а ландыши. Ландыши, и с какой ненавистью срывал. Тут появлялась Сабина и с предосудительным взглядом грозила отцу указательным пальцем. Журила, потешалась, улыбалась и покидала его фантасмагории под аккомпанемент органа, она наигрывала в воздухе токкату и фугу ре минор, кисти скользили по пустоте, и все в этом мире обращалось музыкой.

С музыкой приходил немой закат ― он опускался в западной части Львова... Но, засмотревшись на небо, Ильдар просыпался уже в Москве. В том саду среди вишен и нежилых домов с пустыми одинокими окнами. На сей раз его заставили очнуться легкие шаги. Они послышались за занавесом кустов шиповника, те тут обильно разрослись, отделяя каждую скамейку от соседней колючей оградой. «Чужак в моем мире!» ― подумал Ильдар, не открывая глаз. А ведь раньше он был единственным хозяином этой безлюдной пустоты, где, скрывшись от всхлипов и возгласов, от гудения и жужжания машин, можно было услышать ветер и надеяться однажды разобрать его слова.

― Я часто вижу вас здесь! ― послышалось из-за кустов. По ту сторону ливня из лепестков вишен. ― Я называю это место садом скорби! И вы скорбите! Я же вижу!

И все в Ильдаре всколыхнулось от женского голоса. Молодого. Он открыл глаза и понял, что в своей дреме сполз на деревянные доски скамьи, и забрался на них с ногами, подложив под голову смятый фланелевый пиджак.

Когда ветер сбавил порывы и перешел в режим затишья, убрав белесый заслон, Ильдар смог различить собеседницу. На соседней лавке сидела молодая девица со светлой, как будто намазанной побелкой, кожей, подведенными иссиня-черным глазами. Сами же глаза были голубыми с фиалковым отливом. Девица листала книгу короткими, местами обгрызанными ноготками. Черные волосы были убраны в тугой промасленный пучок, который она завязывала аптечной резинкой. Взятой из прошлого века.

― С чего вы взяли, что я скорблю? ― Ильдар сам не понял, зачем начал отрицать очевидное. «Старый дурак» ― пронеслось у него в голове.

― Ну что, я не вижу, что ли?! У вас мешки под глазами. Уже пожелтевшие. Плачете. И давно. Меня не надо обманывать ― я вас не знаю. И никому не расскажу. Хотите ― даже забуду. Прямо сейчас. Дайте мне одну минуту! ― девица уставилась в одно из помутневших окон. И губами что-то бормотала ― отсчитывала шестьдесят секунд. ― Ну все! Забыла!

Она сделала вид, что продолжила листать книгу. Ильдар потянулся в карман мятого пиджака за очками, чтобы разобрать название: Charles Robert Maturin «Melmoth the Wanderer».

За несколько часов до этой встречи девица вынесла книгу из Библиотеки иностранной литературы, которая находилась в десяти минутах ходьбы ― вниз по Яузской набережной. Вынесла, естественно, тайком. Положила книгу под черный кардиган, и, локтем прижимая его полы, чтобы не выронить в самый ответственный момент, побрела прочь. Она часто так делала ― брала книги из читального зала, те, что стояли на полках для общего доступа или у соседа, и бежала в соседние сады, где в тишине погружалась в готический мир, полный темной романтики и светлой грусти.