Криминальный оракул - Марина Серова

иначе взглянуть на всю сложившуюся ситуацию… если бы я успела поймать эту мысль. Но, как говорится, поезд уже ушел, тем более пришпоренный алкоголем.

– Ладно, забудьте. Интересно, Макову эта Ванга задела или нет? Евгения Максимовна, вот вы, как опытный боец, скажите…

Итак, Василису Ефимовну Комарову признали сумасшедшей. Ни один суд в мире, насколько я знаю, пока не признает в качестве аргументов всякие предчувствия, предсказания, чтение мыслей и прочее. Еще менее вероятным было бы полагать, будто показания одной-единственной жертвы спецпрограммы тайной службы могут привести к закрытию этой самой спецслужбы. В романе Стивена Кинга – возможно. В реальной жизни… ух, очень навряд ли. Даже если брать в расчет популярность Василисы Ефимовны.

Я, в свою очередь, подстраховалась: моя тетушка (и еще кое-кто из довольно влиятельных знакомых) готова была клятвенно подтвердить, что на время свершившегося покушения я была у себя в Тарасове.

Было бы кого убеждать: моя персона избежала внимания. Так что за процессом над Комаровой я наблюдала в основном по новостям.

Не могу сказать, что меня это расстраивало. Иногда, конечно, у меня возникали непрошеные мысли. Например, зачем было давать эту наводку? Знала ли Василиса, что я, ведомая тревогой, все-таки приперлась к зданию суда?

Одно я знала точно: я наконец-то развязалась со всей этой историей. Больше никаких внезапных визитов.

Ах да.

Еще одно.

«Живой щит» сработал: Макова не получила ни царапинки, и эта нетронутость обошлась ей ровно в одну жизнь – Артур Лаврентьевич умер от полученных ран прямо в машине «Скорой помощи».

Невольно мне представлялось, каково это: Антонина Владиславовна, эта хромая железная сука, едет в одной машине с человеком, который умирает – да, технически – по ее вине. Наверняка вся изляпанная чужой кровью, будто маньячка из дешевого хоррора. Сидящая рядом с человеком, который стрелял в нее и которому она произвела удаление зубов ручным методом без анестезии.

Через полгода эти мысли меня уже не беспокоили. Тем более что я сама сделала все, чтобы не вспоминать: окунулась в работу, перемежая заграничные поездки с работой непосредственно в Тарасове. Как бы Мила ни ворчала по поводу моей иногда чрезмерной опеки, мне не хотелось оставлять ее одну слишком уж надолго.

С Варданяном мы после этого инцидента не пересекались: похоже, сработало инстинктивное избегание друг друга. Я не испытывала сожалений по этому поводу.

Зато стала чаще ходить с Милой в театр и на выставки. На последние – с усилием: живопись до сих пор вызывала у меня непроизвольное отвращение. Да и в консерваторию на концерт меня еще долго никаким калачом не заманишь.

О выставке «Краски больного разума» Мила узнала из газет. Опять отличился наш Тарасовский художественный музей. Уж не знаю, чем так мою тетушку зацепила выставка, составленная из картин и рисунков психически больных людей, но Мила упрашивала меня сходить вместе. Зная свою тетю много лет, я поняла, что ей очень интересно, но она не хочет прямо говорить, что ей может понадобиться сопровождение – в силу возраста. Она ни за что в этом не признается.

В свою очередь, я бы ни за что не призналась, что на всякие выставки у меня теперь, похоже, пожизненная аллергия.

Так что проще было уступить, тем более что начало сентября выдалось – в самый раз, самое что ни на есть бабье лето. Да и я как раз решила устроить себе небольшой отпуск, а то Мила начала беспокоиться по поводу моего, как она выразилась, «нездорового трудоголизма».

Это не отменяло того, что перед данным актом культурного досуга у меня уже на уровне рефлексов появилось дурное предчувствие.

Сама выставка мне, что называется, не зашла. Слишком хорошо ощущалось, что на холсте и бумаге запечатлели свои эмоции, свое видение мира люди, пребывавшие в далеко не самом гармоничном состоянии души и тела. Многие картины оставляли по себе впечатление крика о помощи, попытки достучаться.

Мила, напротив, была довольна. Задерживалась возле каждого второго «произведения», утверждая, что разглядывать их так же интересно и познавательно, как и детские рисунки. Я не стала с ней спорить.

Довольно скоро мне стало скучно, и мы с Милой ненадолго разделились; выставка проходила в одном из недавно отремонтированных залов музея, нешироком, но длинном, будто гигантский тоннель. Этот «тоннель» хорошо просматривался, так что я могла и за тетушкой присматривать, и ноги разминать.

От той же скуки я начала читать пояснительные записки под каждым объектом выставки. Записки содержали имена душевнобольных, названия их работ, диагнозы и пояснения относительно выбора больным тех или иных материалов и техники исполнения.

Имя Василисы Ефимовны Комаровой в одной из таких записок стало внезапным, как нож между ребром от пенсионерки ранним субботним утром в электричке, по пути на дачу.

А я-то думала, что дурные предчувствия у меня лишь по привычке, от укрепившейся неприязни к музеям…

Я глянула на обозначенный диагноз: параноидная шизофрения. Об этом в новостях не сообщали.

Картина представляла собой большой квадрат желтоватой бумаги, на которой (углем, как пояснила записка) были изображены упрощенные фигурки людей, хаотично, без явной системы. Но чем дольше я разглядывала картину, тем больше (к своему удивлению) опознавала «действующих лиц». Или находила, с кем проассоциировать. Вот эта бесформенная фигура в платочке – Василиса. От нее тянется ломаная линия к фигурке поменьше – будто пуповина. Фигурка поменьше – это Руслан. У обеих связанных между собой фигурок короткими черточками возле голов было изображено что-то вроде сияния. А вон та широкая фигура с большим белым квадратом в руках-палочках – это, наверное, Соколов, с очередной украденной картиной. Но в целом фигурок было на картине слишком много, они мелькали перед глазами, и себя я не смогла бы отыскать. Да и расхотелось это делать, не было желания обнаружить себя в этом легионе угольных теней.

Я почувствовала, что меня слегка мутит, словно бы от духоты, хотя выставочное пространство хорошо проветривалось. Я выпрямилась, потягиваясь и сглатывая, борясь с подступившей дурнотой. Отыскала взглядом тетушку – все ли у нее в порядке?

Мила с любопытством разглядывала очередной бредовый шедевр; лишь чуть посторонилась, чтобы ее не задела неуклюже и тяжело идущая высокая, коротко стриженная женщина с тростью.

И направлялась эта женщина прямо ко мне.

При виде Антонины Владиславовны Маковой у меня зачесались руки: прибить эту женщину, завершив то, что не удалось Комаровой, захотелось противоестественно сильно.

Как назло, картина Комаровой располагалась почти в самом конце зала, и из посетителей только мы с ней вдвоем здесь и находились.

Макова сама сообразила притормозить почти