Женщина в гриме - Франсуаза Саган

По крайней мере, именно этой теории придерживался Жюльен, опиравшийся о леерное ограждение и любовавшийся серо-голубым морем, на краю которого их поджидал порт Беджайя. Прочие же пассажиры, разместившиеся по шезлонгам как придется, в художественном беспорядке, этим утром демонстрировали друг другу утомленные лица и синяки под глазами – следствие бессонницы, понятной или не очень. Красные глаза Симона Бежара, усталый облик Клариссы и морщины на щеках самого Жюльена мало соответствовали идеалу безмятежного покоя, обещанному «Поттэн». Одна лишь Ольга, румяная и свежая, сидевшая в некотором отдалении и притворявшаяся, что с увлечением читает посмертные мемуары некоего политического деятеля (который еще при жизни был человеком смертельно скучным), изображала хорошую мину при неведомо какой игре. А располагавшийся неподалеку от нее Андреа, которому черный свитер придавал печальный облик романтического влюбленного, больше, чем когда бы то ни было, напоминал сына века (само собой разумеется, девятнадцатого). Что касается Дориаччи, то она, глядя назад, то и дело издавала звуки, напоминавшие глухое рычание вроде того, что вырывалось из пасти Фушии, и весьма далекое от колоратурных переливов. Она курила сигарету за сигаретой, а затем швыряла окурок за окурком безо всякого злого умысла, но и без всякого зазрения совести под ноги Арману Боте-Лебрешу; тот же всякий раз вынужден был приподниматься в шезлонге, вытягивая ногу, и растирать его своим лакированным ботинком… Казалось, что в воздухе нависает некая угроза; и это при том, что погода была ясная, а воздух пропитан запахом изюма, земли, раскаленной добела, соли и жареного кофе, что выдавало близость Африки.

Даже Эдма, которая смеялась, разговаривая с Жюльеном и то и дело бросая на Клариссу ласковый взгляд свекрови, даже сама Эдма ощущала, как непроизвольно напрягаются мускулы ее лица и шеи, что служило для нее признаком надвигающейся грозы. Время от времени она подносила руку к лицу, словно желая снять напряжение.

Арман Боте-Лебреш, несмотря на присущий ему практицизм, поддался импульсам, исходящим от Эдмы, и тоже отдался во власть тревожных предчувствий. Несомненно, именно эти предчувствия заставляли его рассеянно и без всякого раздражения гасить один за другим длинные окурки Дивы. Что же касается Летюийе, разыгрывавшего, как всегда по утрам, роль журналиста-полиглота, то он время от времени отрывал глаза от заголовков испанских, итальянских, английских или болгарских газет, чтобы бросить на абсолютно синее и абсолютно спокойное море подозрительный взгляд, словно дожидался, когда же из глубин появится, как в рассказе Терамена, страшное чудовище, погубившее Ипполита. Симону Бежару, игравшему с самим собой в «четыреста двадцать одно», так и не удавалось прогнать меланхолию, которая, казалось, даже усиливалась, когда на зеленой дорожке подскакивали кости, падая затем с монотонным и надоедливым стуком. Появление Чарли пробудило у пассажиров некоторый интерес, однако он тут же и угас, уступив место всеобщей мрачной заторможенности.

Она достигла крайней степени к тому моменту, когда на другом конце палубы показались капитан Элледок и маэстро Кройце, прохаживающиеся широким, мерным шагом, и у пассажиров вновь вспыхнула надежда на приятное разнообразие. Увы! Эти двое тоже не сумели оживить атмосферу, и Чарли сделал последнюю попытку, подозвав бармена, но и это не помогло: все стали заказывать фруктовые соки и минеральную воду, так что даже двойной сухой мартини Симона Бежара не изменил общей унылой картины. Тут не тихий ангел пролетел, судя по всему, их пролетел целый легион.

Внезапно Дориаччи защелкнула сумочку с громким стуком, до того громким, что он привлек к себе внимание даже самых рассеянных: сняв солнечные очки со стразами на дужках, она бросила на присутствующих горящий взор и яростно прикусила губу своими белыми зубами (эту перламутровую белизну можно было приобрести в одном-единственном месте: у доктора Томпсона в Беверли-Хиллз, штат Калифорния).

– Это судно действительно комфортабельно, что верно, то верно, однако публика на нем достойна сожаления, – решительно объявила она. – Мы с маэстро Гансом-Гельмутом Кройце уже шесть дней находимся в окружении глухих, причем эти глухие невежественны и претенциозны! Возможно, маэстро Кройце и называют «грубым мужланом», но лучше быть таковым, чем жалкими крохотными мужичонками, которых полно на этой или на любой другой палубе.

Тишина воцарилась полнейшая; слышно было, как хлопают крыльями чайки.

– Я схожу в Беджайе, – продолжала она. – Месье Болленже, окажите мне любезность и закажите мне там самолет, частный или нет, неважно, который бы доставил меня оттуда в Нью-Йорк вместо самолета из Канн.

Ошеломленный Симон Бежар уронил кости на палубу, и стук их падения прозвучал как ругательство.

– Но позвольте, – проговорила Эдма Боте-Лебреш. И с ее стороны это было немалой смелостью, ибо стоило ей раскрыть рот, как Дориаччи уставилась на нее испепеляющим взглядом. – Но почему, моя дорогая?.. Почему?..

– Почему? Ха-ха-ха… Ха-ха-ха!

Дориаччи была более чем саркастична, она источала презрение и, повторив свое «ха-ха-ха!» раза два или три, поднялась и стала разгневанно и методично укладывать в сумку-корзинку все свое снаряжение: губную помаду, расческу, портсигар, упаковку пилюль, пудреницу, золотую зажигалку, карты, веер, книгу и т. д. Все эти предметы, свободно рассыпанные на столике рядом с ней, теперь водворялись на предназначенное им место. И тут Дива повернулась к Эдме.

– А знаете ли вы, мадам, что мы исполняли вчера вечером? – выпалила она, захлопывая корзинку до того резко, что замок чуть не выскочил. – Знаете ли вы, что мы исполняли вчера вечером?

– Но… но, само собой разумеется, – проговорила Эдма слабеньким голоском, а на ее безмятежном лице неизменно уверенного в себе человека вдруг появились признаки паники. – Само собой разумеется… Вы исполняли Баха… То есть маэстро Кройце играл Баха, а вы пели песни Шуберта, разве не так?.. Не так?.. – переспросила она и повернулась к остальным, и взгляд ее становился все более и более тревожным по мере того, как эти трусы отводили от нее взгляд. – Разве не так, Арман? – в конце концов обратилась она к супругу, ожидая от него если не словесного подтверждения, то, по крайней мере, молчаливого, кивком головы.

Но на этот раз Арман, сконфуженно уставившись куда-то поверх очков, не удостоил супругу не только ответом, но и взглядом.

– Ну ладно, тогда я сама скажу, что мы исполняли!

И Дориаччи, сунув корзинку под мышку и положив сверху руку, словно опасаясь, что кто-нибудь в нее влезет, ответила:

– Мы с Гансон-Гельмутом Кройце исполняли «Лунный свет»: он на фортепиано, меняя аккомпанемент, а я пела на всех языках земного шара! «А Claro di Luna…»[6]– быстро напела она вполголоса. – И никто даже глазом не моргнул!.. Никто ничего не заметил, вот так-то… Хоть бы кто-нибудь что-нибудь сказал! – продолжала она, бросая каждому вызов и взглядом, и голосом (и все молча сидели в своих креслах, глядя под ноги). – Нашелся один лишь несчастный нотариус из Клермон-Феррана, который весьма робко осмелился сделать мне весьма расплывчатое замечание.