Одиннадцать видов одиночества - Ричард Йейтс

— А как у вас дела, Берни?

— Да как, — сказал он. — Со мной-то все в порядке. — Тут его голос стал отстраненным и приглушенным, будто он говорил с врачом в больничной палате. — Но пару месяцев назад я чуть не потерял Роуз.

Нет-нет, теперь уже все в порядке, заверил он меня; опасность миновала, ее уже выписали из больницы, и дома ей гораздо лучше, но когда он заговорил об «анализах» и «лучевой терапии», я ощутил жуть обреченности, которая охватывает каждого, как только в воздухе повисает запретное слово «рак».

— Бог мой, Берни, — сказал я. — Как жаль, что она заболела. Пожалуйста, передай ей наши…

Наши — что? Приветы? Наилучшие пожелания? Мне вдруг показалось, что в этом было какое-то непростительное высокомерие. «Передай, что мы ее любим», — сказал я и тут же прикусил губу, испугавшись, что именно эта фраза как раз и звучала высокомернее всего.

— Передам! Передам! Конечно передам, Боб! — сказал он, и я обрадовался, что выразился именно так. — Но звоню я тебе не поэтому. — Он ухмыльнулся. — Не бойся, никакой политики. Дело вот в чем. У меня теперь работает дико талантливый мальчик, Боб. Настоящий художник.

Боже милостивый, как слабо и запутанно писательское сердце! Знаете, что со мной произошло, когда он произнес эти слова? Со мной случился припадок ревности. Художник, да? Я бы, черт побери, показал им, кто на самом деле художник в этой писательской лавочке.

Но Берни тут же заговорил про «полосы» и про «макеты», и я с облегчением забыл о соперничестве и вернулся к старой доброй иронической отстраненности. Какое облегчение!

— А, так ты имеешь в виду, что он рисует! Комиксы, да?

— Именно. Боб, если бы ты видел, как этот мальчик рисует! Знаешь, что он творит? Я у него получаюсь вроде бы как я, но в то же время немножко как Уэйд Мэнли. Можешь себе представить?

— Здорово, Берни.

Теперь, когда меня вновь охватила старая добрая отстраненность, я понял, что надо быть настороже. Рассказов ему, пожалуй, больше не понадобится — у него их, наверное, и так уже полная греденция, так что художнику есть с чем работать, — но ему все равно будет нужен автор, чтобы делать раскадровку, или как она там называется, а также реплики, которые художник будет вставлять в пузыри, и теперь мне придется сказать ему, по возможности мягко и с достоинством, что я этим автором быть не собираюсь.

— Боб, — сказал он, — на этот раз все действительно выстраивается. Доктор Корво, как только увидел эти комиксы, сразу сказал: «Берни, забудь ты про журналы, забудь про книги. Считай, что ты нашел наконец решение».

— Берни, ну это действительно здорово, правда.

— Так вот почему я звоню, Боб. Я знаю, что ты очень занят в этом своем «Юнайтед пресс», но я подумал, что, может быть, ты нашел бы немного времени и…

— Я больше не работаю в «Юнайтед пресс», Берни, — и рассказал ему про свой пиар-отдел.

— Вот как, — сказал он. — Такое впечатление, что и у тебя, Боб, дела пошли в гору. Поздравляю.

— Спасибо. Но суть в том, Берни, что едва ли у меня сейчас будет время хоть что-то написать для тебя. Ну то есть мне бы, конечно, хотелось, дело не в этом; просто ребенок отнимает много времени, и потом у меня есть своя работа — я, видишь ли, начал писать роман, — и я правда думаю, что лучше мне сейчас ни за что другое не браться.

— Ага. Ну что же, ладно, Боб, не переживай. Понимаешь, я просто думал, что, если бы мы могли воспользоваться твоими литературными талантами, для нас это была бы настоящая удача.

— Очень жаль, Берни, искренне желаю тебе успеха.

Вы-то уже наверняка догадались, но до меня, клянусь, смысл этого разговора дошел не раньше чем через час после того, как я с ним попрощался: на этот раз Берни и не собирался просить меня что-то написать. Он думал, что я по-прежнему работаю в «Юнайтед пресс» и мог бы помочь с размещением его комиксов в газетах.

Ясно помню, что я делал, когда меня осенило. Я менял дочери подгузник, вглядываясь в ее прекрасные круглые глаза, будто ожидая, что она поздравит меня или скажет спасибо за то, что мне опять удалось не уколоть ее булавкой, — именно за этим занятием я и припомнил, как он замялся, когда говорил «если бы мы могли воспользоваться твоими…».

Замялся он, должно быть, потому, что в этот момент ему пришлось отказаться от всех продуманных до мелочей строительных планов, хотя их еще можно было выразить словами «твои связи в „Юнайтед пресс“» (он ведь не знал, что меня уволили, и вполне мог думать, что в газетном мире у меня осталось столько же прочных связей, сколько у доктора Корво в детской психологии или у Уэйда Мэнли в Голливуде), и все же он закончил фразу моими писательскими талантами. Я вдруг понял, что, сколько я ни наступал себе на горло, стараясь не задеть чувств Берни в этом телефонном разговоре, в конце концов именно Берни сделал все возможное, чтобы не задеть моих.

Не скажу, что все эти годы я много о нем думал. Было бы красиво рассказать, что я не сажусь в такси, пока не разгляжу как следует затылок или профиль водителя, но это неправда. Хотя, что правда, то правда — и я только сейчас об этом подумал, когда в личном письме мне нужно сформулировать нечто очень щекотливое, — мне частенько приходит в голову одна и та же фраза: «У меня сегодня нет времени написать тебе короткое письмо, поэтому пришлось писать длинное».

Не знаю, насколько искренне я желал ему успеха с комиксами, но час спустя мне действительно хотелось, чтобы на этот раз у него все получилось. Я и сейчас от всего сердца желаю ему успеха, и, что самое смешное, у него ведь и вправду еще может что-то получиться, даже если у него не получится воспользоваться своими связями. В Америке и не на таких вещах строились целые империи. В любом случае надеюсь, что он не утратил интереса к своему проекту, какую бы форму тот со временем ни принял; но больше всего на свете я надеюсь, что он, дай бог — и в данном случае это не фигура речи, — что, если есть там какой-нибудь бог, он не забрал у него Роуз.

Перечитывая все это заново, я вижу, что постройка у меня вышла шаткая. Что-то не так со стропилами и балками, да и стены получились не очень; фундамент тоже кажется непрочным, — наверное, я изначально выкопал какой-то неправильный котлован. Но теперь уже поздно обо всем этом думать, потому что пришло время подвести дом под крышу, то есть рассказать, что с тех пор приключилось со всеми остальными строителями.

Что произошло с Уэйдом Мэнли, все знают. Несколько лет назад он скоропостижно умер в постели, причем в постели молодой женщины, которая не приходилась ему женой, так что таблоиды обсуждали пикантные подробности еще несколько недель. По телевизору до сих пор гоняют старые фильмы с его участием, и каждый раз, когда я их вижу, неизменно удивляюсь, каким хорошим актером он на самом деле был — слишком хорошим, чтобы играть в слезливой драме шофера с большим, как целый мир, сердцем.

Было время, когда все знали о том, что приключилось с доктором Корво. Это произошло в начале пятидесятых, не помню, какой точно это был год, когда все без исключения телеканалы решили запустить мощные рекламные кампании. Самая мощная из всех строилась на заявлении, подписанном доктором Александром Корво, выдающимся детским психологом; в заявлении утверждалось, что если в доме нет телевизора, то ребенок, скорее всего, вырастет эмоционально неполноценным. Остальные детские психологи, каждый уважающий себя либерал и едва ли не все американские родители набросились на Александра Корво, как стая саранчи, и когда они с ним разобрались, от его былой влиятельности почти ничего не осталось. Можно смело утверждать, что теперь «Нью-Йорк таймс» с легкостью променяет пяток докторов Корво на одного Ньюболда Морриса.