Домой приведет тебя дьявол - Габино Иглесиас

Никто больше не возникал на нашем пути. Никаких существ, никаких визгов, от которых сворачивается кровь. Но эти серые ноги, белые глаза, острые зубы ни на минуту не выходили из наших голов.

Подъемник, к которому мы наконец приехали, был похож на тот, на котором мы спускались в туннель. Хуанка заехал на него и сказал Брайану, чтобы тот активировал подъемник и вернулся в машину.

– Хрена с два! Я не выйду из этой машины. Тут повсюду эти твари.

В его словах был резон. Я открыл было рот, собираясь возразить, но потом решил, что каждая потерянная секунда позволяет этим тварям подбираться к нам все ближе. Держа пистолет в руке, я распахнул дверь и побежал активировать подъемник, чтобы сразу же вернуться в машину.

Темноту мы оставили позади, свет наших фар опять остановился на обнаженной земле в нескольких дюймах от решетки радиатора.

Темнота вокруг нас превратилась в нечто иное, менее незыблемое. Она сменилась с непроницаемой на нечто сродни предрассветной, когда плотность тьмы волшебным образом разжижается, словно боясь наступающего света. По мере нашего приближения к концу поездки стало очевидно, что кто-то оставил здесь для нас свет.

Наконец земля сменилась интерьером автомастерской, похожим на тот, что мы недавно покинули, и меня на секунду даже охватила паника – уж не описали ли мы круг и не вернулись ли на окраину Хуареса с выпотрошенным телом в металлическом контейнере, и идти нам больше некуда, кроме как назад, на взбесившуюся землю. Я беззвучно молился, чтобы мои мысли о теле не оказались пророческими.

Платформа, прогромыхав, остановилась. Гидравлическая система зашипела, как злобный дракон. Вокруг нас здесь и там инструменты, всё в грязи, в масле, ни одного свободного дюйма, кроме площадки вокруг платформы. Места здесь было меньше, чем по другую сторону туннеля. И подъемник всего один, а еще тут в углу стояло несколько бочек с отработанным маслом. Стены были обклеены фотографиями женщин в скудных бикини. На некоторых виднелись татуировки и крохотные прозрачные треугольники материи, что относило их к нынешним временам, а на других, фотографиях бо́льших размеров, на женщинах были и одеяния, закрывавшие бо́льшие площади тела, а прически явно свидетельствовали о модах двадцатилетней давности. Такая смесь сбивала столку.

– Ну что, теперь мы получим тако или нет?

Хуанка вздохнул.

– Да, – сказал он. Злость покинула голос Хуанки. Его звучание напомнило мне мой собственный голос, который я время от времени использовал с Анитой, если она просила снова и снова поиграть с ней в одну и ту же игру. Или если она просила меня поиграть с ней, когда я отвечал на письма по электронке, пытался посмотреть кино, читал что-нибудь на телефоне или проводил бездарно время в социальных медиа.

– Да, Би, – повторил Хуанка. – Сейчас мы выйдем отсюда, и будут нам тако.

Глава 26

Брайан все еще засовывал мусор в пакет от тако, когда мы свернули на улицу Хуанки.

Парковаться снаружи он не стал, попросил меня открыть для него ворота и въехал во двор задним ходом. Так грузовой отсек пикапа будет скрыт от прохожих, сказал он мне.

Когда мы вошли в дом, Хуанка удалился куда-то в коридор, но тут же вернулся с полотенцами.

– Тут всего одна ванная. Не устраивайте там помойку, а то моя amá будет сердиться. No se orinen en el pinche piso[275]. Душ принимайте по очереди. Я принесу всякую хрень, чтобы вы могли раздвинуть диван и лечь. Предлагаю вам отдохнуть.

– Ты думаешь, я смогу уснуть после всего того говна, что мы видели?

Брайан всегда был кем-то типа шутника. Он был нариком, тут вопросов нет, но нариком с мозгами. А, кроме того, лед всегда добавлял ему неконтролируемой энергии. Все это исчезло теперь, заместилось страхом и странной позицией. Он хотел получить деньги, только не знал, на какой уровень говноедства при этом подписался, и это выносило ему мозги. Глаза у него впали, и он казался еще бледнее, чем этим утром. Пот, покрывавший его лоб, имел ту же природу, что и его голод, и его усталость служила постоянным напоминанием о тех химических войнах, что бушевали внутри него.

– Ну, тогда идеально. Прими душ. Этот пот от завязки – хрень жуткая. Если хочешь, могу тебе дать «Аддералла»[276]. С этим я тебе могу помочь. Я тебе говорил: нам нужно, чтобы ты был начеку. Мы даже можем дать тебе чуток льда, если тебе нужно. Что угодно, только чтобы не просрать дело.

– Я все время чувствую такую жуткую усталость. Я в последний раз курил метамфетамин… бля, это же было еще до того, как мы отъехали от моего дома. Усталость меня стала одолевать часа через два. А теперь еще хуже. У меня внутри словно завелось какое-то ебаное черное облако, и оно наполнено голосами, которые каждую секунду напоминают мне обо всех плохих решениях, что я принимал в жизни, а потом они мне советуют самоубиться. И такого чувства голода я никогда не испытывал.

– Тогда все нормально, старина. Luego te va a doler la panza, güey. Te van a dar como calambres[277].

Брайан посмотрел на меня. Он казался потерянным. Panza, calambres[278]. Ему требовался перевод.

– Судороги, – сказал я.

– Да, судороги, – повторил за мной Хуанка. – «Аддералл» от всего этого хорошо помогает. К утру проснешься со свежей головой. Я тебе попозже принесу таблетки. А теперь прими уже на хер душ. От тебя запах, как от собаки, которая поспала на дожде.

Брайан кивнул, накинул на плечо полотенце, взял свой рюкзак и направился в ванную.

Хуанка пошел на кухню. А я сел на диван и вытащил телефон, чтобы еще раз посмотреть последние изменения в фотографиях профиля Мелисы. Там появился новый текст, который напомнил мне, что моя боль имеет ценник, и бо́льшая часть этой цены мною еще не выплачена. Я проигнорировал это и перешел в мой альбом фотографий.

Просмотр фотографий в моем альбоме – занятие слишком мучительное, но, увидев лицо Мелисы, я испытал странную смесь чувств: вины и надежды.

Из ванной донесся звук включенного душа.

Ничего не изменилось. Мелиса не запостила ничего нового. И я понял, что вообще-то я не ждал ее поста, а просто продолжал проверки, потому что это давало возможность увидеть ее лицо. Мне не хватало Мелисы. Очень не хватало. Моя вина превратилась в камень, который постоянно лежал на моей груди, а когда я думал о ней, становился еще тяжелее. То, что я